Так, идут в его сторону… А теперь свернули. Бу-бу, бу-бу-бу… Пойдут дальше? Нет. Кажется, осели. В огромной комнате, которую Толик называл трубной – потому что все стены в трубах.

Ну, раз осели – значит, не облава. Но кто же тогда? Для жэка – поздно, для подростков – говорят слишком тихо и не ржут. Может, коллеги? Тогда с ними нужно потолковать. Этот подвал – его, и никаких посторонних он тут не потерпит. Впрочем, если коллег больше двух – как их выгонишь?.. В любом случае действовать надо осторожно и себя до времени не выдавать.

Отработанным жестом Толик скинул ботинки – проклятые говноступы стучали, словно деревянные сабо из детской сказки. Нужно смотреть, кто они и что, а потом уж делать выводы и меры принимать.

Он крадучись пошел на голоса. Так, кажется, незваных гостей трое. Три мужика. Судя по тембру – молодые, но не шпана. Бу-бу, бу-бу-бу… Чем они там занимаются? Явно не сексом – слишком спокойные. Неужели ментов нелегкая принесла? Да нет, менты вчера приходили, последний стольник отняли, гады! Да ладно, чего зря мозги напрягать: сейчас просто пойдем и посмотрим, кого это черт принес.

Толик подходил все ближе и ближе, уже и слова различить можно: «Готово… свет… камера!» Что за хрень?!

Он подобрался вплотную к трубной комнате, угнездился у самой удобной щели – и замер. Вот охренистика! Похоже, и правда: кино снимают! Один мужик вертится с камерой, второй стоит, как дебил, с огромной включенной лампой, все лужи и гниль в подвале видать, а третий, самый щупленький, вертится и командует:

– Так, свет сюда! Да не качай ты лампой, не качай!

«И чего ж тут, у нас, снимать?» – удивился Толик. А потом увидел: на полу, прямо в грязной, натекшей от труб воде, лежит тетка и, судя по всему, не врубается, что вокруг нее происходит. Глазки в кучку, ручонки раскинуты… Мертвая? Нет. Пошевелилась, застонала… А щупленький тем временем приказал:

– Так, Николай. Камеру мне!

Амбал с камерой послушался.

– Ну, что стоишь? Начинай!

И тут амбал сделал страшное: подошел к девушке и изо всех сил пнул ее ногой под ребро. Та дернулась, закричала… закричал и щупленький:

– Мало, Николай. Еще!

Николай послушно повторил.

– Ублюдок! – прошептал Толик.

– Помогите… – застонала девушка.

– Теперь в лицо, – хладнокровно приказал дохляк с камерой.

– Ногой? – уточнил Николай.

– Как хочешь, – раздраженно откликнулся оператор. – Только не стой, действуй!

– Нет, пожалуйста! – заплакала девушка.

Но Николая, как и оператора, ее мольбы только распаляли. Удары сыпались, девушка уже не плакала и не стонала, а только дышала – тяжело, как та старая собака, что жила у ближней станции метро…

Толик отвалился от своей щели: его тошнило. Еле удержался, чтоб недавнее пиво не вышло наружу. А потом тихонько, по легкому шажочку, побрел прочь: нет, с такими гадами ему одному не сладить. Одна надежда: чтоб телефон-автомат рядом с подъездом был не сломан. Может, если менты быстро подъедут, то успеют? Успеют эту несчастную красотку спасти?

С того момента, как Ходасевич обнаружил видеокамеры в Татьяниной квартире, он звонил ей почти непрерывно. И из ее квартиры, и потом, покуда ехал на частнике к себе, и позже – уже из дома. Но механический голос в трубке с тупым постоянством повторял: «Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позднее…» На всякий случай Валерий Петрович набирал и Танин домашний номер. Без толку.

И он, всей своей прошлой жизнью разведчика приученный к терпению и ожиданию, теперь не мог ни на чем сосредоточиться. В буквальном смысле не находил себе места: бесцельно кружил и кружил по квартире. Мерил комнаты шагами и в который раз осознавал, что беспокойство за родного человека ни в какое сравнение не идет ни с каким другим беспокойством: ни за любимую работу, ни за друга, ни за себя самого.

Так минуло и семь вечера, и восемь, и девять, и десять…

Поэтому, когда в половине двенадцатого в квартире раздалась резкая телефонная трель, полковник бросился к аппарату со стремительностью, на которую, казалось, совсем не способно его грузное тело.

– Да! – выдохнул он в трубку.

– Валера! – прокричал ему прямо в ухо истерический, заполошный голос его бывшей жены Юлии Николаевны. – С Таней плохо!!

– Что? – помертвело проговорил Ходасевич, уже готовый услышать самую страшную, самую адскую новость.

– Таня в больнице!

Уже отлегло. В больнице – значит, не случилось самого худшего.

– Что с ней?

– Ее избили! Живого места нет!

– О боже, – прошептал он, одновременно испытывая и облегчение от того, что Таня жива, и ужас от неизвестности (что же с ней случилось?), и стыд, и раскаяние от того, что он в очередной раз не сумел уберечь ее. – Какая больница?