В его понимании, чтобы в течение 24 часов вести себя как нормальный человек, а именно, — дышать, есть, пойти поиграть в другую комнату, — я раз 20 должен был нарушить установленные правила. Причём, нарушение трёх из них заслуживало наказания. Приходилось снимать воскресную рубашку. Отец клал меня на кухонный стол, снимал со стены удлинитель электробритвы и стегал по спине тем концом, что с вилкой, чтобы оставались маленькие кровяные точечки, будто я ходил к врачу провериться на предмет аллергии».

Мать недалеко ушла от отца. Желая наглядно продемонстрировать маленькому Полу, что такое ад, она колола его иголками. Стоило ему закричать, как она говорила: «Запомни, что ты чувствовал, когда я уколола тебе палец. В аду так будет постоянно».

И всё же мать была лучше. «Меня спасло то, что она оставалась человеком, — продолжает Леонард. — А вот отца человеком никак не назовёшь, это была машина. Он всегда заранее говорил, насколько тяжек мой грех, — если я заслужил 20 ударов, то и получал их сполна. Мать лупила меня метлой и нередко ломала ее о мою спину. Но стоило её рассмешить, как она уже не могла продолжать экзекуцию. На такой случай у меня всегда в загашнике имелось несколько шуток. Правда, не тех, что казались смешными мне самому — по мне, ничего глупее и быть не могло, — а тех, что были по душе матери и её подругам по церкви. Главное, чтобы она ещё не слышала эту историю. Я покорно ждал первого удара — его избежать было невозможно, и начинал рассказ, изо всех сил стараясь не забыть кульминационную фразу. Мать начинала смеяться, каждый раз замечая совсем по Фрейду: «Только отцу не говори, это наш с тобой секрет».

Само собой, что братьям запрещалось ходить в кино и смотреть телевизор. Так что впервые Пол увидел кино в возрасте 17 лет. Однажды мать застала его за прослушиванием по радио песни в исполнении Пэта Буна, после чего разбила приемник вдребезги. Братья жили как в заключении. «Я решил во что бы то ни стало посмотреть свой первый фильм, пусть и согрешу, — вспоминает Леонард. — Беда была в том, что я понятия не имел, как выбрать эту первую картину. Я газете я увидел рекламу — «Анатомия убийства» — расследование дела об изнасиловании и убийстве в Мичигане». Стоя перед входом в кинотеатр, я долго собирался с силами. С детства меня приучили к мысли, что Господь — постоянный спутник человека, и я полушутя произнёс:

«Господи, часа через полтора я вернусь, а ты подожди меня здесь, на тротуаре». Наконец, я купил билет и вошёл внутрь. По рассказам дома я знал, что кинотеатры, сами здания, — рассадник греха и ожидал увидеть, как по стенам будет течь мёд. К моему удивлению, интерьер здания напоминал заведение Говарда Джонсона [118] — за прилавком человек в костюме обезьяны продавал сладости. Сразу подумалось: «И что же здесь запретного и греховного?». Но пока так ни в чём и не разуверившись, я сел на крайнее место в самом последнем ряду. Костяшки пальцев побелели. Всё нутро охватил ужас.

С момента наступления половой зрелости меня преследовали галлюцинации — я видел и слышал то, чего, как я понимал, рядом не было и быть не могло. И вот, неожиданно распахнулся занавес. Ощущение было такое, что наступает Судный день. Я увидел Господа всемогущего и сонм ангелов, спускающихся с небес, и понял, что ещё миг и я сгорю в огне ада за то, что осмелился зайти в кинотеатр дьявола. Я понимал, что ничего такого со мной не произойдёт, но видение и звуки пронзали моё сознание. В ужасе я выбежал из зала и мчался прочь несколько кварталов, пока, наконец, не успокоился, разозлившись на самого себя: «Вот тебе и первый поход в кино! И ты ещё собираешься свалить из этого города? С такими-то нервами?». Корешок входного билета всё ещё оставался при мне. Я вернулся в кинотеатр и досмотрел картину до конца. Так я первый раз сходил в кино!».

А Пол решил стать священником. В Колледж Кальвина он поступил в 60-е, когда отголоски антивоенного движения докатились и до Гранд-Рапидс. И родители оказались правы — кинематограф стал тем змием-искусителем, что проник в цветущий сад кальвинизма, а их одержимый сын не смог устоять и пал. «Кино я полюбил потому, что только и слышал — это запретный плод», — замечает Пол. Летом 1966 года в одном из баров Уэст-Энда его познакомили с Полин Кэйл. После окончания второго курса Колумбийского университета он как раз начал посещать Курсы кинематографии. Полночи тогда они проговорили о кино. Вспоминает Пол Шрэдер: «При первой встрече, разбирая какую-то комедию, она вдруг, ни с того ни с сего, заявила: «Реакция зрителей оказалась так же скудна, как волосы на лобке старушки». Я был в шоке — вот уж не думал, что женщины так выражают свои мысли!». После окончания учёбы, в июне 1968 года, Полин помогла ему устроиться обозревателем в «Лос-Анджелес фри пресс». Больше того — она добилась его зачисления в Школу кинематографии Калифорнийского университета Лос-Анджелеса! «Без Полин об учёбе в Киношколе и речи быть не могло. Получалось, что, в буквальном смысле слова, подобрав меня, она стала тем единственным человеком, от которого зависела моя карьера, — продолжает Шрэдер. — Кошмарная мысль преследовала меня — а что будет со мной, если с Полин что-нибудь случится, вдруг она попадёт под машину, что тогда?». Правда, после разгромной рецензии на «Беспечного ездока» из «Фри пресс» ему всё-таки пришлось уйти.

Уход Беверли Уокер основательно подкосил Шрэдера. Ради неё он оставил жену, а теперь подружка ответила ему тем же. Он был почти на мели и всерьёз подумывал об отъезде из Лос-Анджелеса. Однако решил, что никогда не простит себе того, что так и не удосужился состряпать собственный сценарий. Результатом стал «Таксист», написанный в конце весны 1972 года всего за десять дней: семь дней ушло на первый вариант, три — на переработку. Работал он ещё в квартире Уокер.

«Меня одолевали какие-то дикие, всё разрушающие видения. Нормальный человек обычно способен держать их в узде, а я носился по ночным улицам на своей старушке «Шеви-Нова», глушил виски и ходил по пип-шоу, где в грёбаной кабинке за четвертак крутят ролик на 8-мм плёнке. Состояние было такое, что об удовольствии и речи не шло, так, некий акт самоотречения, — продолжает Шрэдер. — Кончилось тем, что мне по-настоящему стало плохо и, корчась от боли, я с язвой попал в реанимацию. Сюжет об обозлённом на всех и вся безымянном таксисте пришёл мне в голову именно в больнице. Мысль выскочила из головы, как чёрт из табакерки: «Это — не ты, это всё выдумка. Преврати историю в кино, где ей и место, и выброси из своей жизни. Сразу легче станет!». Я написал сценарий и уехал из Лос-Анджелеса». Так Пол Шрэдер на своём видавшем виды драндулете отправился в одно из тех путешествий-самоубийств по Америке, что начинаются с лозунга-вопля — «Карьера кончена, зачем мне жить?!».

Пока Пол был в Голливуде, Леонард находился в Японии. Он уехал из страны в 1968 году, сразу, как только получил повестку о призыве в армию. Устроился на четыре года преподавателем английского в японский аналог Беркли. Однако стоило ему приступить к работе, как студенты-радикалы, называвшие себя бойцами «Красной армии», вооружившись палками и обрезками водопроводных труб, выволокли его из аудитории и объявили Университет закрытым. Оставшись не у дел, Леонард слонялся по барам и мало-помалу проникся духом японского преступного мира — якудзы. В США он объявился в начале осени 1972 года, когда ему исполнилось 28 лет, и по возрасту он не мог быть призван на воинскую службу. Где находился Пол он понятия и не имел, а потому вернулся в Гранд-Рэпидс и целых три недели сиднем просидел в родительском доме — без копейки в кармане, надежд на будущее, разбитый физически и морально.