В результате получилось старорежимно и с привкусом высокомерия, что соответствовало настроению.

— Поведай мне, ничтожество, о какой помощи осмеливаешься ты просить у меня, вторгнувшись незвано в мои владения? — перевел для себя Художник.

Ответ вопросом обнадежил его.

Показалось, что если он будет просить еще более униженно, то, возможно, его пощадят и даже действительно помогут.

С одной стороны умолять было как-то неловко. Он все же был представителем высокоразвитой цивилизации, исполненной гуманизма и культуры. И гордость не позволяла унижаться, теперь, когда он чуточку пришел в себя от потрясения, обнаружив, что сразу без разговоров его убивать не собираются. Однако Художник отчетливо понимал, что здесь нужно существовать по тем правилам, к которым здесь привыкли. Знать бы по каким!

С другой стороны, он не очень знал, о какой помощи просить.

Тем временем демон огня и разрушения снова заговорил.

— Прежде чем просить у меня то, чего ты ничем не заслужил, тебе сначала следует ответить на мои вопросы, — отрывисто, все так же снабжая речь таранным эмоциональным зарядом, говорил монстр. — И ты без утайки расскажешь все о себе, о том, в чем цель твоя, зачем ты потревожил порядок моей жизни, зачем строишь злые козни и напускаешь мороки. Только если будешь честен, если поведаешь мне все без утайки, я позволю тебе быть здесь и обращаться ко мне.

Художник вынужден был признать, что демон суров, но справедлив. И утвердился в мысли, что если позволит себе лгать, то хозяин жуткого места поймет это тут же. И не простит лжи.

— Я сам не могу, не в силах, понять как очутился здесь, — ответил незнакомец на простой вопрос Воронкова, но трястись перестал, — могу лишь строить домыслы о природе несчастья, постигшего меня. Но я не повинен ни в чем. Ни в каких бедах и напастях, постигших этот мир, я не замешан. Я творец. И творение мое дурную шутку сыграло со мною.

— Ну ладно, что ли, — кивнул Воронков, выслушав мяуканье, сопровожденное информационно-эмоциональным блоком, — ступай вон к дежурке-то.

При этом чувствовал себя не иначе, как конвоир декабриста на дороге в Сибирь. Причем ощущение было, будто не свое собственное, а исходящее от бедолаги, безошибочно выбравшего направление.

Сделав всего пару шагов, тот заговорил. Воронков не все понимал, потому что на этот раз мысли парня путались. Но смысл был примерно такой, что бедолага не может здесь оставаться, но и уйти не может. Потому что не может уйти из этого места, так как уйти он может только из этого места.

Сашка подумал, что в кино обычно говорят в таких случаях нечто в духе «что ни день — хеллуин» или «в психушке день открытых дверей». Ему же никакой крылатой фразы на ум не пришло. Он неожиданно для самого себя посочувствовал бедняге.

Дело складывалось так, что тот был собратом по несчастью. Возможно, только менее стойким, чем сам Воронков. Какая-то шизня, возможно та же самая, накрыла этого странного типа, так же как и Воронкова. Вот только нервов не хватило ему, и крыша сковырнулась.

Возможно, что этот несчастный и раньше был немного того, типа ребят, которые ловят зеленых человечков и летающую посуду высматривают. А вот, воочию столкнувшись с непонятным, он не сдюжил.

А тот, вторя рассуждениям Воронкова, трещал про что-то типа того, что действительно столкнулся с явлением, о котором только слышал прежде, но не верил, что только подозревал о его возможности, но всерьез не мог его рассматривать. Однако вот теперь-то, кажется, вляпался именно в то, чему нет объяснения, но что он может попытаться исправить.

Сумбур, короче.

— Свои, Джой! — предупредил Сашка через дверь, когда пес брехнул несколько раз из дежурки.

Джой очень волновался, но к гостю отнесся хорошо. Не рычал, шерсть на холке не дыбил и уши не прижимал. Просто обнюхал и отошел в сторону.

Пришелец же повел себя так, словно впервые в жизни увидел собаку, перед тем никого страшнее хомячка не встречая. Весь мелко затрясся и держал руки на уровне груди, растопырив дрожащие пальцы.

Только когда убедился, что псу до него дела нет, успокоился немного.

— Проходи, не стой в дверях, — ворчливо сказал Воронков, Художника занимали странные мысли. Он чувствовал, что это жестокий урок. Он был наказан самой жизнью. Наказан за гордыню и снобизм.

Он понял вдруг, четко и доподлинно, что столкнулся не с чудовищем. Нет. Это был не демон разрушения.

Герой!

Он полагал, что вводить в мир, создаваемый им, героя, который в одиночку противостоит кошмару, который его окружает, низко с художественной точки зрения. Это было бы уступкой жанру, который он презирал, жанру, прославляющему вечного любимца публики, героя — заведомого победителя. И пусть даже герой погибнет в конце, это уже будет дешевка, в угоду упрощенным вкусам толпы.