Хотя, помрачнев, поспешил напомнить себе он, те, кто участвовал в заговоре, тоже клялись…

Впрочем, так или иначе —

— Ты же со мной.

— Вот-вот, я с тобой, — Лоту не особенно нравилось, как это звучало. Он привык быть сам по себе. Но с богами не поспоришь. А те явно решили, что вести по дороге, назначенной для своих избранных, должен именно царевич. И вообще, если бы речь шла об обычном горожанине, пусть даже богаче — понятно, ему было бы нелегко, окажись тот даже во сто крат лучше, умнее его. Но царевич — другое дело. Ведь однажды он может стать царем. А царю подчиняются все, даже самые знатные, богатые и сообразительные. На то он и царь.

— Пойдем, — Аль уже шагал по коридорам в сторону залы, в которой оставил отца. Он должен был спросить у него…

— Ты посылал кого-нибудь за помощью? — с порога крикнул царевич.

Царь, до этого мига сидевший в кресле неподвижным каменным изваянием, медленно поднял на сына удивленный взгляд.

— Что?

— Гонцы в другие царства. Можно было бы снарядить караван, чтобы купить…

— Еще один день жизни? — Альрем качнул головой. — Зачем продлевать агонию?

— Чтобы не умереть за миг до смерти! — в отчаянии всплеснул руками царевич. — Ведь эта зима не продлиться вечность!

— Вечность… — тяжело вздохнув, царь умолк. Седая голова медленно опустилась на грудь. И во всем его облике, даже в тяжелом, надсадном дыхании просматривалась такая потерянная безнадежность, что с ней была бессильна справиться даже самая яркая, искренняя вера.

Аль понимал, чувствовал, что не знает чего-то очень важного, и лишь поэтому не видел той стены, которая преградила путь в грядущее его отцу.

— Чего ты не договариваешь? — он стоял посредине залы, не приблизившись к царю ни на шаг, однако тому показалось, что паренек, став вдруг огромным, как великан, навис над его головой серой тенью, навязчивой и давящей, если не на плоть, то на душу.

— Мы прокляты, Аль-ми, — после нескольких долгих мгновений тягостного ожидания, ответил он.

— Как? — не понимая, ошарашено заморгал глазами царевич.

— За что! — не выдержав, воскликнул выглядывавший из-за его спины бродяга, в глазах которого был не ужас отчаяния, а злость возмущения, словно он, не видя за собой никакой вины, готов был обвинить даже самих богов в несправедливости и потребовать от них восстановления истины.

Царь лишь развел руками. Ему было нечего сказать, кроме:

— Я не знаю.

— Но почему ты решил… — не унимался Аль, который чувствовал себя так, словно вокруг него рушился мир, вырывая опору из-под ног.

"Как же так! Зачем боги позволили мне увидеть приход кочевников, зачем горные духи помогли вернуться домой, если все это еще задолго до первого шага было бессмысленно?"

Этому могло быть лишь одно объяснение:

"Если только они не прокляли Десятое царство после того, как я вернулся, пока я спал…"

— Но за что?

— Лично я ни в чем перед ними не провинился! — нахмурившись, пробормотал Лот.

— Бывает, что за ошибку одного расплачиваются все.

— Это не справедливо! — взмахнув руками, воскликнул горожанин. — А повелитель дня справедлив в своих поступках!

— А если это не повелитель дня? — новый голос, казавшийся незнакомым из-за его хрипоты, заставил всех, вздрогнув, обернуться, ища заговорившего.

— Аль-си? — царь первым увидел своего старшего сына, стоявшего у плотно прикрытых врат зала, привалившись к каменным створкам спиной, словно подпирая их.

— Брат? — Аль смотрел на него во все глаза, не узнавая.

Если те полгода, которые болезнь отняла у него, отца лишь состарили, причем, из-за своих тягот и переживаний, на куда больший срок, то старшего царевича они изменили до неузнаваемости. От розовощекого юноши не осталось и следа. Перед Алем стоял высокий, худощавый мужчина с невозможно бледной, сероватой кожей, которая бывает скорее у мертвецов, чем у живых людей, с виска спускалась совершенно седая прядь, которую не могли спрятать, оттеняя, даже светлые волосы. Тонкие губы были упрямо сжаты, скулы напряжены, сощуренные глаза смотрели в упор, и их пристальный взгляд как гвоздь пробивал насквозь, до самой души, удерживая на месте.

Те, кого этот взгляд касался, чувствовали себя неуютно, даже старый царь поймал себя на страстном желании спрятаться от него за спинку кресла. Его губ коснулась усмешка. Ведь он не боялся сына даже тогда, когда впервые узнал о заговоре. Но теперь, после трех месяцев заточения в темнице и почти столько же времени скачки из конца в конец по замерзшему, опустошенному кочевниками царству в поисках пути к спасению, в его глазах, душе появился блеск того безумия, которое делало человека способным на все, что угодно. "Убьет, и даже не поймет, что сделал", — говорят про таких.