Том 1. Стихотворения 1906-1920
вернуться

Цветаева Марина Ивановна
Шрифт:

Октябрь 1920

Волк

Было дружбой, стало службой. Бог с тобою, брат мой волк! Подыхает наша дружба: Я тебе не дар, а долг! Заедай верстою вёрсту, Отсылай версту к версте! Перегладила по шерстке, — Стосковался по тоске! Не взвожу тебя в злодеи, — Не твоя вина — мой грех: Ненасытностью своею Перекармливаю всех! Чем на вас с кремнем-огнивом В лес ходить — как Бог судил, — К одному бабьё ревниво: Чтобы лап не остудил. Удержать — перстом не двину: Перст — не шест, а лес велик. Уноси свои седины, Бог с тобою, брат мой клык! Прощевай, седая шкура! И во сне не вспомяну! Новая найдется дура — Верить в волчью седину.

Октябрь 1920

«Не называй меня никому…»

Не называй меня никому, Я серафим твой, легкое бремя. Ты поцелуй меня нежно в темя, И отпусти во тьму. Все мы сидели в ночи без света. Ты позабудешь мои приметы. Да не смутит тебя сей — Бог весть! — Вздох, всполохнувший одежды ровность. Может ли, друг, на устах любовниц Песня такая цвесть? Так и иди себе с миром, словно Мальчика гладил в хору церковном. Духи и дети, дитя, не в счет! Не отвечают, дитя, за души! Эти ли руки — веревкой душат? Эта ли нежность — жжет? Вспомни, как руки пустив вдоль тела, Закаменев, на тебя глядела. Не загощусь я в твоем дому, Раскрепощу молодую совесть. Видишь: к великим боям готовясь, Сам ухожу во тьму. И обещаю: не будет биться В окна твои — золотая птица!

25 ноября 1920

Чужому

Твои знамена — не мои! Врозь наши головы. Не изменить в тисках Змеи Мне Духу — Голубю. Не ринусь в красный хоровод Вкруг древа майского. Превыше всех земных ворот — Врата мне — райские. Твои победы — не мои! Иные грезились! Мы не на двух концах земли — На двух созвездиях! Ревнители двух разных звезд — Так что же делаю — Я, перекидывая мост Рукою смелою?! Есть у меня моих икон Ценней — сокровище. Послушай: есть другой закон, Законы — кроющий. Пред ним — все клонятся клинки, Все меркнут — яхонты. Закон протянутой руки, Души распахнутой. И будем мы судимы — знай — Одною мерою. И будет нам обоим — Рай, В который — верую.

Москва, 28 ноября 1920

«Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе…»

Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь. О милая! — Ни в гробовом сугробе, Ни в облачном с тобою не прощусь. И не на то мне пара крыл прекрасных Дана, чтоб нá сердце держать пуды. Спеленутых, безглазых и безгласных Я не умножу жалкой слободы. Нет, выпростаю руки! — Стан упругий Единым взмахом из твоих пелен — Смерть — выбью! Верст на тысячу в округе Растоплены снега и лес спален. И если всё ж — плеча, крыла, колена Сжав — на погост дала себя увесть, — То лишь затем, чтобы смеясь над тленом, Стихом восстать — иль розаном расцвесть!

Около 28 ноября 1920

«Целовалась с нищим, с вором, с горбачом…»

Целовалась с нищим, с вором, с горбачом, Со всей каторгой гуляла — нипочем! Алых губ своих отказом не тружу, Прокаженный подойди — не откажу! Пока молода — Всё как с гуся вода! Никогда никому: Нет! Всегда — да! Что за дело мне, что рваный ты, босой: Без разбору я кошу, как смерть косой! Говорят мне, что цыган-ты-конокрад, Про тебя еще другое говорят… А мне чтó за беда — Что с копытом нога! Никогда никому: Нет! Всегда — да! Блещут, плещут, хлещут раны — кумачом, Целоваться я не стану — с палачом!

Москва, ноябрь 1920

(Взятие Крыма)

И страшные мне снятся сны: Телега красная, За ней — согбéнные — моей страны Идут сыны. Золотокудрого воздев Ребенка — матери Вопят. На паперти На стяг Пурпуровый маша рукой беспалой Вопит калека, тряпкой алой Горит безногого костыль, И красная — до неба — пыль. Колеса ржавые скрипят. Конь пляшет, взбéшенный. Все окна флагами кипят. Одно — завешено.

Ноябрь 1920

«Буду выспрашивать воды широкого Дона…»

Буду выспрашивать воды широкого Дона, Буду выспрашивать волны турецкого моря, Смуглое солнце, что в каждом бою им светило, Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет. Скажет мне Дон: — Не видал я таких загорелых! Скажет мне море: — Всех слез моих плакать — не хватит! Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон: Трижды сто лет живу — кости не видел белее! Я журавлем полечу по казачьим станицам: Плачут! — дорожную пыль допрошу: провожает! Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны. Красен, ох, красен кизиль на горбу Перекопа! Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору В люльке мотались. Череп в камнях — и тому не уйти от допросу: Белый поход, ты нашел своего летописца.

Ноябрь 1920

«Я знаю эту бархатную бренность…»

Я знаю эту бархатную бренность — Верней брони! — от зябких плеч сутулых — От худобы пролегшие — две складки Вдоль бархата груди, К которой не прижмусь — хотя так нежно Щеке — к которой не прижмусь я, ибо Такая в этом грусть: щека и бархат, А не — душа и грудь! И в праведнических ладонях лоб твой Я знаю — в кипарисовых ладонях Зажатый и склоненный — дабы легче Переложить в мои — В которые не будет переложен, Которые в великом равнодушьи Раскрытые — как две страницы книги — Застыли вдоль колен.