Том 4. Классические розы
вернуться

Северянин Игорь Васильевич
Шрифт:

Toila

1930

Так создан мир

Рассеиваются очарованья И очаровывают вновь, И вечное в душе коронованье Свершает неизменная любовь. Одна, другая, третья — их без счета, И все-таки она — одна, То увядающая отчего-то, То расцветающая, как весна. О, весны! весны! Вас зовут весною, И всем страстям названье — страсть. Во многих мы, но все-таки с одною, И в каждой — огорчительная сласть.

1929

В пространстве

Беспокоишься? Верю! Теперь порадуйся, — Путь кремнист; но таится огонь в кремне, — Ничего, что ты пишешь «почти без адреса» — Я письмо получил: ведь оно ко мне. Утешать не берусь, потому что правильно Скорбь тебе взбороздила разрез бровей: Будь от Каина мы или будь от Авеля, Всех удел одинаков — триумф червей… Ничего! Понимаешь? Бесцельность круглая. Преходяще и шатко. И все не то. Каждый день ожидаем, когда же пугало Номер вызовет наш — ну совсем лото. Но мечта, — как ни дико, — живуча все-таки, И уж если с собой не покончишь ты, Сумасшествию вверься такой экзотики, Где дурман безнадежных надежд мечты…

1929

Модель парохода

(Работа Е.Н. Чирикова)

Когда, в прощальных отблесках янтарен, Закатный луч в столовую скользнет, Он озарит на полке пароход С названьем, близким волгарю: «Боярин». Строителю я нежно благодарен, Сумевшему средь будничных забот Найти и время, и любовь, и вот То самое, чем весь он лучезарен. Какая точность в разных мелочах! Я Волгу узнаю в бородачах, На палубе стоящих. Вот священник. Вот дама из Симбирска. Взяв лохань, Выходит повар: вскоре Астрахань, — И надо чистить стерлядей весенних…

1925

Паллада

Она была худа, как смертный грех, И так несбыточно миниатюрна… Я помню только рот ее и мех, Скрывавший всю и вздрагивавший бурно. Смех, точно кашель. Кашель, точно смех. И этот рот — бессчетных прахов урна… Я у нее встречал богему, — тех, Кто жил самозабвенно-авантюрно. Уродливый и блеклый Гумилев Любил низать пред нею жемчуг слов, Субтильный Жорж Иванов — пить усладу, Евреинов — бросаться на костер… Мужчина каждый делался остер, Почуяв изощренную Палладу…

1924

Перед войной

Я Гумилеву отдавал визит, Когда он жил с Ахматовою в Царском, В большом прохладном тихом доме барском, Хранившем свой патриархальный быт. Не знал поэт, что смерть уже грозит Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском, Не в удушающем песке Сахарском, А в Петербурге, где он был убит. И долго он, душою конквистадор, Мне говорил, о чем сказать отрада. Ахматова устала у стола, Томима постоянною печалью, Окутана невидимой вуалью Ветшающего Царского Села…

1924

Мариинский театр

Храм с бархатной обивкой голубой, Мелодиями пахнущий, уютный, Где мягок свет — не яркий и не смутный — Я захотел восставить пред собой. Пусть век прошел, как некий Людобой, Век похоти и прихоти минутной, Пусть сетью разделяет он злопутной Меня, Мариинский театр, с тобой, — Пусть! Все же он, наперекор судьбе, Не может вырвать память о тебе, Дарившем мне свое очарованье. И я даю тебе, лазурный храм Искусства, перешедшего к векам, Театра Божьей милостью названье!

1924

«Вот солнце скрылось — луна не взошла…»

(Puristeros)

«Вот солнце скрылось — луна не взошла. Спеши к вервэне: от сумерек мгла. Ступая тихо в сиреневой мгле, Дай соты с медом, как выкуп земле. Вокруг железом цветок очерти, Рукою левой вервэну схвати. И — выше в воздух! Повыше!» Вот так Учили маги, кто жаждал быть маг: «Натрешься ею — в руках твоих все. Все, что желаешь. Теперь все — твое. Она прогонит мгновенно озноб, И просветлеет нахмуренный лоб. Она врачует упорный недуг: Она — экстаза и радости друг. Заводит дружбу вервэны цветок, Но только помни условленный срок: Когда нет солнца, когда нет луны, Коснись до стебля, — цветущей струны, — И вмиг железом цветок очертя, Рукою левой своей схватя, Повыше в воздух. Повыше! Вот так». — Теперь ты тайной владеющий маг!

1924

Veneris Vena

Вервэна, вена Венеры, Напиток плымный любви! Пою восторженно-смело Благие свойства твои: Ты так же, как и Омела, Болезни можешь целить, Злых духов загнать в пещеры, Враждуюших примирить. Ах, чтили тебя друиды, И маги, и древний галл. Не ты ль — украшенье термы? Не страсти в тебе ль закал? Ведь сок твой исполнен спермы, И ты очищаешь дом, Рассеиваешь обиды Волшебным своим цветком. Аркан Бесспорной Доктрины (Их было ведь двадцать два) Шестой обозначил цифрой Тебя, Железняк-трава. С той эры культурьи вихри Поверья метнули в прах, Но их аромат не сгинул И вечно душист в веках. Да, в дюжину Розенкрейцер Магическую свою Премудрость вложил Вервэну В растительную семью. Я славлю Венеры вену, Будящую — как стихи — Сарказм в лице европейца И радость детей стихий!