Том 4. Классические розы
вернуться

Северянин Игорь Васильевич
Шрифт:

1928 г.

Стихи о нужде и достатке

Мой юный друг стал к лету ветше От нескончаемой Нужды, От расточаемой вражды Людской вокруг, и я поэтше Своей сказал: «Что ж! якоря Поднимем мы, да за моря!» Нужда осталась позади, И повстречался нам Достаток. Мы прожили с ней дней десяток, И вдруг заекало в груди: Река моя и дом мой — где? Пойдем домой, хотя б к Нужде… Мой дух стал ветше на чужбине В Достатке больше, чем в Нужде. Я стосковался по рябине И по форелевой воде… Я говорю своей поэтше: «Не быть в Эстонии мне ветше, Чем здесь, в Берлине». И зимой Мы поспешили к ней домой. Свершилось чудо: снова юнью Завесенел усталый дух. И зорче глаз, и чутче слух, И ждет душа весну-чарунью. И как стыдлива здесь Нужда, А там Достаток — без стыда!..

1923 г.

Мы вернемся…

Мы вернемся к месту нашей встречи, Где возникли ласковые речи, Где возникли чистые мечты, Я, увидев нашей встречи место, Вспомню дни, когда была невеста Ты, моя возлюбленная, ты!

Берлин

1922 г.

На зов природы

На зов природы

Ползла, как тяжкая секстина, На Ревель «Wasa» в декабре Из дымно-серого Штеттина На Одере, как на одре… Как тихоходка-канонерка, В час восемь делая узлов, Трусящею рысцой ослов Плыла эстонка-иноверка. В сплошной пронзающий туман, Свивавшийся с ночным покровом, Свисток вонзался зычным зовом; Но вот поднялся ураган, И пароход, «подобно щепке» (Простите за стереотип!), Бросался бурей и не гиб Лишь оттого, что были крепки Не пароходные болты, Не корпус, даже не машины, А наши нервы и мечты… Остервенелые дружины Балтийских волн кидались вспять Разбитые о дряхлый корпус. То выпрямляясь вся, то сгорбясь, Старушка двигалась опять. Спустя три дня, три темных дня, Мы в Ревель прибыли в Сочельник. Как в наш приморский можжевельник, Тянуло к Праздникам меня! На цикл блистательных побед Своих берлинских не взирая, Я помнил давний свой обет: Когда, в истоме замирая, О лесе загрустит душа, Стремиться в лес: не для гроша, А для души мне жизнь земная… Я все отброшу, отшвырну — Всю выгоду, всю пользу, славу, Когда душа зовет в дубраву Иль на озера под луну! Я лирик, а не спекулянт! Я не делец, — дитя большое! И оттого-то мой талант Владеет вашею душою! Я непрактичностью горжусь, Своею «глупостью» житейской Ко всей культуре европейской Не подхожу и не горжусь. И пусть я варвар, азиат, — Я исто-русский сын природы, И мне закаты и восходы — Дороже городских услад. Изысканного дикаря Во мне душа, и, от культуры Взяв все изыски, я в ажуры Лесов, к подножью алтаря Природы — Золотого бога — Иду, сияя и горя, И этот путь — моя дорога!..

1923 г.

Не по пути

И понял я, вернувшись к морю, Из экс-властительной страны, Что я «культурой» лишь позорю Свои лазоревые сны. Что мне не по пути с «Культурой», Утонченному дикарю, Что там всегда я буду хмурый, Меж тем как здесь всегда горю. Что механическому богу Не мне стремиться на поклон… Свою тернистую дорогу И свой колеблющийся трон Не променяю на иные. Благословенны вы, леса, Мне близкие, мои родные, Где муз святые голоса!

1928 г.

Новый год

И снова Новый год пред хатой, Где я живу, стряхает снег С усталых ног. Прельшая платой Хозяев, просит дать ночлег. Мне истекает тридцать пятый, Ему идет двадцатый век. Но он совсем молодцеватый И моложавый человек — Былых столетий соглядатай, Грядущих прорицатель нег, Цивилизации вожатый, Сам некультурный печенег. Его с классической заплатой На шубе знал еще Олег. Он входит. Пол трещит дощатый Под ним: ведь шаг его рассек Все почвы мира. Вид помятый Его надежил всех калек И обездоленных. Под ватой Шубенки старой — сердца бег, Бессмертной юностью объятый: Его приемлет дровосек — Ваятеля античных статуй, Виновника зачатья рек…

1922 г.

Флаговая гора

С отвесной Флаговой горы, — Где первое свиданье с Тию, — Когда ты подойдешь к обрыву, В часы оранжевой поры, В часы усталые заката, Увидишь море цвета злата И кедров синие шары. Не говори, — не говори Тогда о прозном, о житейском: В лученьи стонущей зари, Как в древнем истинно-еврейском Творении песен неземных Царя-поэта Соломона, Так много отблесков святых И дуновений анемона, Волшбы вечеровой игры И несозданного созданья, — С отвесной Флаговой горы, Где с Тию первое свиданье!

1923 г.

Октябрьский лов

Уже долины побурели, Уже деревья отпестрели, Сон в желтом липовом листке, И вновь веселые форели Клюют в порожистой реке. Брожу я с удочкой в руке Вдоль симфонической стремнины: Борись со мной, форель, борись! Как серьговидный барбарис Средь лиловатой паутины Нагих ветвей колючих — ал! Проковылял на мостик заяц, И пес, кудлатый пустолаец, С ним встретясь, только зачихал, Не помышляя о погоне, — Русак к нахохленной вороне На всякий случай прибежал Поближе… Вдалеке в затоне — Крик утки. Дождь заморосил… И трехфунтовые лососки, Хватая выползня, на леске Упруго бьются. Что есть сил, Струнишь лесу, но вот изгибы Их тел, — и удочка без рыбы…

1924 г.

На салазках

А ну-ка, ну-ка на салазках Махнем вот с той горы крутой, Из кедров заросли густой, Что млеют в предвесенних ласках… Не торопись, дитя, постой, — Садись удобней и покрепче, Я сяду сзади и айда! И лес восторженно зашепчет, Стряхнув с макушек снежный чепчик, Когда натянем повода Салазок и начнем зигзаги Пути проделывать, в овраге, Рискуя разможжить мозги… Ночеет. Холодно. Ни зги. Теперь домой. Там ждет нас ужин, Наливка, фрукты, самовар. Я городов двенадцать дюжин Отдам за этот скромный дар, Преподнесенный мне судьбою: За снежный лес, катанье с гор, За обезлюденный простор, За ужин в хижине с тобою И наш немудрый разговор!