Том 2. Стихотворения 1921-1941. Переводы
вернуться

Цветаева Марина Ивановна
Шрифт:

9 мая 1923 [4]

«Золото моих волос…»

Золото моих волос Тихо переходит в седость. — Не жалейте! Всё сбылось, Всё в груди слилось и спелось. Спелось — как вся даль слилась В стонущей трубе окрайны. Господи! Душа сбылась: Умысел твой самый тайный.
* * *
Несгорающую соль Дум моих — ужели пепел Фениксов отдам за смоль Временных великолепий? Да и ты посеребрел, Спутник мой! К громам и дымам, К молодым сединам дел — Дум моих причти седины. Горделивый златоцвет, Роскошью своей не чванствуй: Молодым сединам бед Лавр пристал — и дуб гражданский.

4

Два последних стихотворения перенесены сюда из будущего по внутренней принадлежности (прим. автора)

Между 17 и 23 сентября 1922

Заводские

«Стоят в чернорабочей хмури…»

Стоят в чернорабочей хмури Закопченные корпуса. Над копотью взметают кудри Растроганные небеса. В надышанную сирость чайной Картуз засаленный бредет. Последняя труба окрайны О праведности вопиет. Труба! Труба! Лбов искаженных Последнее: еще мы тут! Какая нá-смерть осужденность В той жалобе последних труб! Как в вашу бархатную сытость Вгрызается их жалкий вой! Какая зáживо-зарытость И выведенность на убой! А Бог? — По самый лоб закурен, Не вступится! Напрасно ждем! Над койками больниц и тюрем Он гвоздиками пригвожден. Истерзанность! Живое мясо! И было так и будет — до Скончания. — Всем песням насыпь, И всех отчаяний гнездо: Завод! Завод! Ибо зовется Заводом этот черный взлет. К отчаянью трубы заводской Прислушайтесь — ибо зовет Завод. И никакой посредник Уж не послужит вам тогда, Когда над городом последним Взревет последняя труба.

23 сентября 1922

«Книгу вечности на людских устах…»

Книгу вечности на людских устах Не вотще листав — У последней, последней из всех застав, Где начало трав И начало правды… На камень сев, Птичьим стаям вслед… Ту последнюю — дальнюю — дальше всех Дальних — дольше всех… Далечайшую… Говорит: приду! И еще: в гробу! Труднодышащую — наших дел судью И рабу — трубу. Что над городом утвержденных зверств Прокаженных детств, В дымном олове — как позорный шест Поднята, как перст. Голос шахт и подвалов, — Лбов на чахлом стебле! — Голос сирых и малых, Злых — и правых во зле: Всех прокопченных, коих Черт за корку купил! Голос стоек и коек, Рычагов и стропил. Кому — нету отбросов! Сам — последний ошмёт! Голос всех безголосых Под бичом твоим, — Тот! Погребов твоих щебет, Где растут без луча. Кому нету отребьев: Сам — с чужого плеча! Шевельнуться не смеет. Родился — и лежи! Голос маленьких швеек В проливные дожди. Черных прачешен кашель, Вшивой ревности зуд. Крик, что кровью окрашен: Там, где любят и бьют… Голос, бьющийся в прахе Лбом — о кротость Твою, (Гордецов без рубахи Голос — свой узнаю!) Еженощная ода Красоте твоей, твердь! Всех — кто с черного хода В жизнь, и шепотом в смерть. У последней, последней из всех застав, Там, где каждый прав — Ибо все бесправны — на камень встав, В плеске первых трав… И навстречу, с безвестной Башни — в каторжный вой: Голос правды небесной Против правды земной.

26 сентября 1922

«Это пеплы сокровищ…»

Это пеплы сокровищ: Утрат, обид. Это пеплы, пред коими В прах — гранит. Голубь голый и светлый, Не живущий четой. Соломоновы пеплы Над великой тщетой. Беззакатного времени Грозный мел. Значит Бог в мои двери — Раз дом сгорел! Не удушенный в хламе, Снам и дням господин, Как отвесное пламя Дух — из ранних седин! И не вы меня предали, Годы, в тыл! Эта седость — победа Бессмертных сил.

27 сентября 1922

«А любовь? Для подпаска…»

А любовь? Для подпаска В руки бьющего снизу. Трехсекундная встряска На горах Парадиза. Эти ады и раи, Эти взлеты и бездны — Только бренные сваи В легкой сцепке железной. — Накаталась! — Мгновенья Зубы стиснув — за годы, В сновиденном паденье Сердца — вглубь пищевода. Юным школьникам — басни! Мы ж за оду, в которой Высь — не нá смех, а нá смерть: Настоящие горы!

29 сентября 1922

«Спаси Господи, дым…»

Спаси Господи, дым! — Дым-то, Бог с ним! А главное — сырость! С тем же страхом, с каким Переезжают с квартиры: С той же лампою-вплоть, — Лампой нищенств, студенчеств, окраин. Хоть бы деревце хоть Для детей! — И каков-то хозяин? И не слишком ли строг Тот, в монистах, в монетах, в туманах, Непреклонный как рок Перед судорогою карманов. И каков-то сосед? Хорошо б холостой, да потише! Тоже сладости нет В том-то в старом — да нами надышан Дом, пропитан насквозь! Нашей затхлости запах! Как с ватой В ухе — спелось, сжилось! Не чужими: своими захватан! Стар-то стар, сгнил-то сгнил, А всё мил… А уж тут: номера ведь! Как рождаются в мир Я не знаю: но так умирают.

30 сентября 1922

Хвала богатым

И засим, упредив заране, Что меж мной и тобою — мили! Что себя причисляю к рвани, Что честнó мое место в мире: Под колесами всех излишеств: Стол уродов, калек, горбатых… И засим, с колокольной крыши Объявляю: люблю богатых! За их корень, гнилой и шаткий, С колыбели растящий рану, За растерянную повадку Из кармана и вновь к карману. За тишайшую просьбу уст их, Исполняемую как окрик. И за то, что их в рай не впустят, И за то, что в глаза не смотрят. За их тайны — всегда с нарочным! За их страсти — всегда с рассыльным! За навязанные им ночи, (И целуют и пьют насильно!) И за то, что в учетах, в скуках, В позолотах, в зевотах, в ватах, Вот меня, наглеца, не купят — Подтверждаю: люблю богатых! А еще, несмотря на бритость, Сытость, питость (моргну — и трачу!) За какую-то — вдруг — побитость, За какой-то их взгляд собачий Сомневающийся… — не стержень ли к нулям? Не шалят ли гири? И за то, что меж всех отверженств Нет — такого сиротства в мире! Есть такая дурная басня: Как верблюды в иглу пролезли. …За их взгляд, изумленный нá-смерть, Извиняющийся в болезни, Как в банкротстве… «Ссудил бы… Рад бы — Да»… За тихое, с уст зажатых: «По каратам считал, я — брат был»… Присягаю: люблю богатых!

30 сентября 1922

Бог

«Лицо без обличия…»

Лицо без обличия. Строгость. — Прелесть. Всé ризы делившие В тебе спелись. Листвою опавшею, Щебнем рыхлым. Всé криком кричавшие В тебе стихли. Победа над ржавчиной — Кровью — сталью. Всé навзничь лежавшие В тебе встали.

1 октября 1922