— Трудно сказать. Есть вмятины, но время и причина их образования известны одному Богу. Надпись есть невнятная карандашом: «21 авг.», причем единица написана нечётко, может быть, не «21», а «27». Да, вот еще один примечательный факт: соседка в доме Швидленда на Разъезжей, некая Аграфена Перегудова, с которой Семенова немного общалась (у нее, кстати, тоже пропали серьги) рассказала, что Семенова ей как — то в августе поплакалась, что, дескать, денег нет, заимодавцы полицией грозят, и что она, Семёнова, пыталась заработать своим телом на улице. Пару раз удалось подцепить клиентов, но и это не решило проблему денег. А Безак, дескать, всё требует и требует, и ему решительно всё равно, откуда она их раздобудет.

— По всему чувствуется, что Миша этот — порядочная сволочь и сквалыга, — проговорил Карабчевский, — Его к этому делу тоже надо будет притянуть, но… это уже не наша задача. Сарру Беккер он, насколько я понимаю, не убивал, а потому пусть далее господин Сакс ломает голову над разделением ответственности соучастников: где там подстрекательство, где недонесение, где сговор. Моя задача, как защитника Мироновича, куда скромнее.

Карабчевский прошёл по кабинету, остановился у окна, наблюдая за сутолокой улицы.

— В ближайшую неделю мы отпустим Семёнову для того, чтобы она явилась в полицию с повинной. На этом я буду считать Вашу миссию оконченной. Причём, выполненной с честью. — подчеркнул присяжный поверенный, — Но пока ещё есть одно весьма щекотливое предприятие, где мне пока без Вас не обойтись.

— Слушаю Вас, Николай Платонович.

— Надо отвезти нашу дамочку на место преступления, чтоб она показала, как всё было. Касса Мироновича, как Вы знаете, стоит опечатанная полицией. Мы прибегнем к помощи самой же полиции. Друг Мироновича, о котором я уже упоминал, служит помощником пристава 1–го участка Московской части. Зовут его Боневич Владимир Иванович. Он организует официальное вскрытие помещения кассы завтра в 10 часов утра. Сможете сопровождать Семёнову? Но и не только сопровождать, а и оценить достоверность её рассказа, так сказать, на месте.

— Разумеется. После всего того, что мною сделано по делу Мироновича я бы счёл это своим долгом.

— Прекрасно. Будьте завтра в 9.45 вместе с Семёновой возле памятника Екатерине Великой в Екатерининском саду. Боневич сам найдёт Вас.

— Конечно, буду.

Ещё не было 9 часов утра, когда Шумилов заехал на квартиру Верещагина, где все эти дни под охраной старого полицейского жила Екатерина Семёнова. Алексею пришлось некоторое время ждать, пока женщина напьётся чаю с пирогом и облачится в верхнее платье; потом она долго прицепляла к голове черную шляпку с вуалью. Семёнова с поразительным любовным терпением снимала и одевала шляпку, придавая ей различный наклон, пару раз перецепляла вуальку. Эта обезьянья возня перед зеркалом продолжалась, наверное, с четверть часа. В течение всего этого времени Семёнова оставалась совершенно невозмутима, болтала о какой — то чепухе. А Шумилов чувствовал, что наливается гневом и, не желая признавался в этом самому себе, раздражался лишь ещё больше. В конце — концов, они покинули квартиру Верещагина и Шумилов испытал немало облегчение оттого, что ничем не выказал своё нерасположение Семёновой.

Женщина поинтересовалась тем, куда они сегодня направятся? Шумилов сказал правду, рассчитывая понаблюдать за её реакцией. Но поведение Семёновой оказалось необычным для для убийцы — она не выразила ни душевного трепета, ни смятения, ни радости, ни любопытства, ни интереса, ни страха, наконец, одним словом — ничего такого, что влечёт классического убийцу на место преступления. Шумилов повидал в своей жизни убийц и примерно представлял как они реагируют на известие о поездке к месту преступления, тут же… «Что это за нравственная тупость?» — спрашивал себя Шумилов, — «Никаких естественных человеческих переживаний. Ведь не глупа, даже рассудительна, с фантазиями… а вместе с тем в голове словно что — то отморожено, никаких эмоций. Вот шляпку одевать четверть часа — это да! тут восторг, прямо упоение самим процессом, а на место кровавой драмы отправиться — тьфу, словно в мусорное ведро шелуху от орехов стряхнуть…»

День был под стать настроению сыщика: дождь хлестал тугими наклонными струями, ветер пробирался за воротник, кругом было все серо — уныло: мокрая, глянцево блестевшая мостовая, мокнущие в лужах пожухлые листья под почти оголившимися деревьями, редкие прохожие, пытавшиеся укрыться от дождя под зонтами.

Владимир Иванович Боневич оказался пожилым, спокойным, даже флегматичным мужчиной, с седыми усами, такой же седой пышной шевелюрой, с округлым животиком, проступавшим под туго натянутым мундиром синего сукна. Шумилов с Семёновой под ручкой не успел даже одного круга обойти вокруг памятника Императрице, как он подошёл со стороны Публичной библиотеки и негромко отрекомендовался. Боневич был сдержан, в отношении Семеновой абсолютно нейтрален, можно даже сказать просто не замечал ее. Владимира Ивановича сопровождал нижний полицейский чин — равнодушно — отстраненный, не проронивший за всю поездку ни единого слова.

На извозчиках они доехали до дома N 57 по Невскому проспекту и вошли в подворотню, сопровождаемые внимательным, запоминающим взглядом Анисима (вспомнил, должно быть, «репортёра»!). Боневич прямиком прошёл в нужный подъезд, поднялся к двери, поперёк которой была наклеена длинная белая полоска бумаги с фиолетовым гербом, извлёк из кармана связку ключей. Посмотрев вверх и вниз и убедившись, что в подъезде более никого нет, Боневич скомандовал полицейскому:

— Чеботарёв, постой — ка в дверях, пока я дверь открывать буду… Лишние глаза нам ни к чему.

— Слушаюсь! — ответил полицейский и встал в самых дверях, загородив вход в подъезд.

Боневич принялся открывать замки на двери в кассу.

— Там ничего ценного не осталось? — поинтересовался Шумилов, — На нас в случае чего не станут вешать «дохлых кошек»?

— Не извольте беспокоиться. Миронович официально объявил о прекращении всех ссудных операций через газету и вернул все вклады. Всё, что было ценного из помещения убрано. Разумеется, с ведома следователя Сакса, — заверил Боневич.