Когда они вдвоём пили кофе, Алик дрогнувшим голосом сказала:

– Его… убили?

Муж недвусмысленно промолчал.

Перед тем как принять ванну, Алик сказала:

– Мы не будем сегодня, Ло…

Юрыч приготовил на обед, среди прочего, жареных голубей, но и они не возбудили аппетит у Алика и профессора.

На другой день приехала из посёлка Людмила – просить Лонгина Антоновича, чтобы устроил ей свидание с Виктором. Плача, спросила, как спрашивала до того по телефону, не известно ли что профессору, почему арестовали её мужа? Сама она могла лишь сказать, что он запил и что-то писал, а потом заявил ей – ему надо скрыться и она должна отвечать милиции: он уехал в город.

Лонгин Антонович сказал ей то, чего не говорил по телефону: его вызывали кое-куда, расспрашивали, что он знает о прошлом Виктора, и сообщили: тот несколько лет назад на юге убил двух милиционеров.

– Я не верю! – вскричала Людмила. – Чтобы он был бандитом?! Вы в это верите?!

– Нет, – мрачно ответил профессор, – я только передаю чужие слова.

Алик была в своей комнате, слышала рыдания Людмилы. Лонгин Антонович обещал той разузнать, где держат Виктора и когда она сможет его увидеть. Он дал ей приготовленные деньги, которых должно было хватить до конца её декретного отпуска, если расходовать в месяц по сумме, равной зарплате библиотекарши.

Ничего разузнавать он не стал. Вскоре Людмила вновь приехала в город, побывала в прокуратуре и пришла к профессору: ей сказали, что Виктор этапирован на место совершённых им убийств. Лонгин Антонович подумал: видимо, от неё скрыли, что его уже нет в живых, или же его решено устранить где-то в ином месте…

После ухода Людмилы профессор разволновался и, приложившись к бутылке коньяка, ходил по кабинету, жена полулежала на тахте.

– То, что он на себя погибель призвал, лишь бы мою жизнь смять, кажется невероятным, но в этом диком поступке есть и типичное, – Лонгин Антонович налил себе ещё рюмку, сказал: – Отвыкать мне уже надо от коньячка, отвыка-а-ть… – Он оторвал руку от рюмки и, словно сбившись, произнёс:

– Чем Ленин, большевики купили народ? Ведь для большинства жизнь сразу же стала хуже. Зато на глазах этого большинства знатные, богатые и вовсе лишались жизни. Царских министров, генералов, вчера таких важных, всемогущих, выводят из их особняков и в кузове грузовика везут в ЧК. Все эти обласканные судьбой, которые, по представлению хуеты, купались в счастье (а как же? ели рябчиков!), получают от власти кулаком в морду, прикладом по черепу, штыком в брюхо!

Это ли не всесветная радость? Что, барин белотелый, к шёлковому исподнему привыкший, будешь ещё на мягких постелях с красотками ебаться? Постой босиком на ледяном цементе, ха-ха-ха, почерней телом-то, пока не разрядит в тебя наган чекист...

Что за неслыханное торжество для тех бессчётных, кого точит зависть! В этой стране зависть была освобождена от всех препон и узаконена, она справляла здесь оргии, какие нигде больше невообразимы.

Лонгин Антонович ходил туда-сюда перед тахтой, на которой расположилась Алик, и говорил:

– Советские люди не избалованы сытостью, но чем они могут похвастать перед миром, так это познанием своеобразного наслаждения – утоления Зависти. Они балдели во дворцах, мочась в собранные там дорогие вазы, любовались, как господские дочки-подростки, сделанные сиротами, выходили на панель. Упивались, когда соседа, нажившего несколько коров, которых он берёг пуще себя, волокли от этих коров, от построенного им дома, волокли с женой, с разутыми, раздетыми детьми, чтобы посадить в скотный вагон и отправить в Сибирь.

Что за услада для тех, кто не может заставить себя трудиться, неспособен наживать, не умеет построить ничего крепкого, уютного! Все эти миллионы, даже не веря в коммунизм, будут всегда восхвалять революцию, будут звать: «Приди, Ленин, и уничтожь того, кто на моих глазах купается в счастье!»

Даже когда ни одно из обещаний Ленина не сбудется, его будут боготворить. Ведь он, в глазах больных Завистью, справился с наиглавным. Смог узаконить их Жажду злорадства, доказать: да, это реально, это достижимо – обездолить богатых, всех имущих, то есть – счастливых! и не только обездолить, но и убивать, убивать их…

Он высказывался, благодарный Алику за то, что она с таким вниманием слушает его:

– В советском человеке это генетически заложено – пристрастие к утолению Зависти. Такой к этому вкус – чем угодно заплатит за радость! Ну объясни человеку в здравом уме: можно ли, зная, что тебя расстреляют, наслаждаться тем, что другого посадят?

Профессор развёл руками, глядя на жену:

– Уверяю тебя, Можов горячечно ждал такого наслаждения! Ждал, когда его станут допрашивать и из вопросов можно будет понять, что я арестован. Какой экстаз он испытал бы! какие переживал бы часы блаженства, не сравнимые ни с чем!

Конечно, посещал его и ужас, смертный пот прошибал не один раз: жалко себя-то!.. и раскаялся он – зачем такое сделал... Но не сделать он не мог – зависть сильнее его.

Лонгин Антонович помолчал и добавил:

– Похожее бывало на Руси и до Советов. Вспомни Гоголя: Чичиков служил на таможне, они с приятелем-чиновником баснословно наживались – но замешалась страсть к женскому полу. Приятель не вынес чужого успеха, настрочил донос на Чичикова – тот пострадал. Но себя-то приятель и вовсе сгубил!