Господи боже мой, и смех и грех!

А то приходит мальчишка лет двенадцати, не больше, накопил одиннадцать долларов и теперь присматривает самую дешевую машину. Ну, показываю ему «шевроле» 1922 года, который мы уже семь лет сбываем за пятнадцать долларов. Он тут же ныряет в него, хватается за руль, а потом говорит — сбегаю домой, раздобуду еще четыре доллара. И приходит со старшим братом, который оформляет за него покупку, а потом вижу — поднимают капот и принимаются чинить мотор. Я про себя думаю, что у рухляди этой столько же шансов стронуться, сколько у бронзового коня в парке, так ведь нет, не проходит и трех часов, а вокруг уже сплошной дым и треск. Это он, дряхлый «шевроле».

Дым рассеялся, ба! — они уже тарахтят по улице, и тут я сознаю, «глубоко в душе моей», как в песне поется, что или все люди в нашей стране прирожденные герои, или вообще в старой машине все-таки есть что-то от человека, вот она и отзывается на заботу и ласку, как всякое живое существо.

Приходит как-то молодой филиппинец, дело было в прошлом апреле, работал он на ферме подле Бейкерс-фильда, ну и сколотил немного деньжат, хочу, говорит, купить «паккард», спортивную модель. А у меня как раз есть громаднющий драндулет, «паккард», его бросили в самой середке пустыни, к югу от Пиксли, семь лет назад, — но обманывать я не хочу и говорю, что спортивного «паккарда» у меня нету, а есть старая машина, у которой мотор начисто развалился, так что она не на ходу.

— Все равно вам не подойдет, — говорю.

А он:

— Буду весьма признателен, если позволите на нее взглянуть.

Вернон его звали. Это к тому говорю, что помню, как я удивился, когда он оформлял покупку. Вернон Рохас. У других ребят, которые сидели с ним, когда он уезжал со стоянки, имена были и того почище. У одного Торп, у другого Скотт, а у третьего Эври. Ну и ну, то есть уж такие имена, которые не то что иностранцам, а и своим-то редко когда достаются. Услыхал я, как эти ребята называют друг друга, просто опешил: вот ведь, стало быть, куда идем. Прямо гордость испытал за этих юных граждан. Мне нравятся люди, которые с понятием, честные, искренние, и филиппинцы мне нравятся так же, как все прочие. Я был поражен, до чего же они здорово приспособились. Ведь не просто притерлись к нашей жизни, а и одеваются-то по-нашему, да еще как стильно, и имена берут наши, самые благородные. Я даже загордился, вот они как устраиваются в Америке, эти ребята с островов.

Ну и, конечно, малость озадачило меня, что подавай им старый «паккард».

Показал я машину этому Вернону Рохасу, а он тут же давай ползать по ней, все высматривает, а на мотор ноль внимания.

— Сколько стоит? — спрашивает.

А цены на нее как раз и не было. Я даже не удосужился оценить ее, с меня того было довольно, что красуется тут, вроде бы как приманка, и ладно. Что ж, думаю, окажу этому парню честь, заломлю побольше, чтобы отвадить.

— Довольно дорогая штука, — говорю, — в семьдесят пять долларов тебе обойдется.

— Семьдесят пять — первый взнос? — спрашивает он.

Тут я сразу соображаю, что можно его хорошо нагреть, и уж такой соблазн был пойти на это, но нет, чувствую, не могу.

— Нет, — говорю, — круглая цена.

А парень мне: беру.

И пошел всякую монету из карманов вытряхивать, а мы считать. Немножко даже больше, чем семьдесят пять оказалось. Я бланки подаю, он подписывает. Потом говорит, что подойдет после обеда с друзьями, тогда и заберет машину.

Пришел он через два часа, а с ним одиннадцать хорошо одетых филиппинцев, те самые, которые Торп, Скотт, Эври и все в таком роде. У каждого сумка со всяким там инструментом. Вот так, пришли, пиджаки скинули, рукава закатали и за работу. Один за мотор, другие за остальное. И двух часов не прошло, как это корыто засияло, будто та самая машина, на которой высокое начальство парады принимает. А там гляжу, из нее и дымок пошел.

Выиграли бой по всем статьям.

Я стою, рот раскрыл, в жизни не видывал такой отменной слаженности и сноровки. Они просто навалились на эту кучу железа и давай подкручивать, начищать, смазывать, продувать, пока эта штука не заиграла, будто цена ей не меньше пяти тысяч. Потом набились в нее и медленно выехали со стоянки, и мотор у них ни-ни, звука не слышно, будто машина только что с конвейера.

Я глазам своим не верю. И ушам тоже.

Пока машина выбирается со стоянки, иду рядом с парнем за рулем, который Верной Рохас.

— Вернон, — говорю, — вы, ребята, такой мне сейчас урок дали, как никто.

— А мы так думаем, — говорит Вернон, — что этот «паккард» еще пятьдесят тысяч миль пробежит, пока из него все выжмешь.

— Да уж это верно, — говорю, — не сомневаюсь ни капельки. Даже убежден, что ходить он будет ровно столько, сколько вам, ребята, понадобится.

Нет, вы не думайте, что тут дело в машине. Или в самой технике. Тут все дело в людях. Тут все дело в самом американце, в чертовской его энергии. Не техника тут, а вера в себя. Взялись парнишечки с островов, подналегли и превратили бесполезный лом в шикарную машину, у которой мотор еле слышен.

Когда они уехали на этом замечательном «паккарде», я в душе прямо славословил нашу великую страну.

Люди без всяких средств замахиваются на жизнь по первому разряду и добиваются всего чуть не задаром, и неважно, что в первый момент их покупка выглядит жалкой и бесполезной рухлядью.

Так что я больше не продаю подержанные машины.

Я просто стою среди барахла и восхищаюсь, до чего же настойчивы они, эти мужчины, женщины и дети, ведь это надо же — берут сошедшую с круга, выдохшуюся технику и вдыхают в нее новую и веселую жизнь. Просто стою тут и восхищаюсь этой великой и отчаянной породой людей, которых ничем не проймешь — ни голой правдой, ни расходами. Просто смотрю, как они с головой ныряют в это дело и выныривают с ревущим мотором, а ведь он еще пять минут назад был всего только бездыханным ржавым железом.