Огонь неугасимый
вернуться

Паркау Александра Петровна
Шрифт:

Недоконченный портрет

Из картин французской революции.

В те далекие дни, что для нас теперь ближе И понятней других вглубь ушедших времен В одинокой мансарде жил в бурном Париже Молодой и безвестный художник Прюдон. Он глядел из окна на жемчужное небо, На манящие зори туманных высот, А внизу жаждой зрелищ, добычи и хлеба В сетках улиц кипел опьяневший народ. Но художник не слышал зловещих раскатов, Не искал в смутах дня жизнью попранных прав, И в цветах догоравших на небе закатов Видел лик Божества, душу грезе отдав. Он однажды сидел в груде гипса и хлама, Разбирая наброски скопившихся лет. Постучав у дверей, незнакомая дама В мастерскую вошла заказать свой портрет. — Только бюст… Фон неважен… Стена голубая Или старой портьеры поблекший атлас… Но как можно скорей. Я на днях уезжаю… Три сеанса, не больше. Начнемте сейчас. Она ловко уселась, поправила кудри, В детских ямочках щек отблеск солнца играл, Улыбались глаза в темных мушках и пудре, И подкрашенный ротик алел, как коралл. Пододвинув мольберт, приготовил он краски И привычной рукой набросал на холсте Грациозный овал, подведенные глазки, Мягко спущенный локон в атлас декольте. Расчленяя искусную прелесть модели, Он ловил тот фривольный, подчеркнутый тон, Что преподал Версаль в кружевах акварели, В пасторалях принцесс утвердил Трианон. Только вечер, спустив золотые вуали, Охладил и пресек его пылкий экстаз. По камням мостовой каблучки застучали; — До свиданья, до завтра! — В условленный час! Он остался один! Парк гасил изумруды, Старый колокол пел дребезжащий привет, Вдоль темнеющих, стен лиловели этюды, Оживал в полутьме неготовый портрет. Через ровные арки растворенных окон Летний сумрак бросал сноп оранжевых стрел, На холсте шевелился причудливый локон, И подкрашенный ротик жеманно алел. Умирающий двор, мадригалы и кудри, Менуэт двух веков на цветных каблучках… Кто она эта куколка в мушках и пудре, Статуэтка из Севра в Лионских шелках. Кто она? Ci devant? Куртизанка? Маркиза В перепуганном стане гонимых вельмож? Надушенный комочек причуд и каприза, На салонных подмостках взращенный фантош? В беззаботной толпе светских птичек веселья Где звенящие трели она допоет? В злобном море борьбы, в перегаре похмелья Как направит в лазурь эфемерный полет? День настал. Распахнувши оконную раму, Пропустить опасаясь условленный час, Он напрасно прождал незнакомую даму… Без нее новый вечер расцвел и погас. И обьятый тревогой, в тоске ожиданья Он томился ряд долгих, мучительных дней И, как страстный любовник, ждал с дамой свиданья И болел непрестанною мыслью о ней. Он часами сидел в мастерской у портрета И часами глядел на косой потолок. Улыбалось лицо в волнах тающих света И подкрашенный ротик алел, как цветок. Наконец раздраженный, усталый, унылый Он спустился на улицу с тайной мечтой Встретить в праздной толпе образ светлый и милый Легкомысленной дамы, отнявшей покой. И Парижская чернь безудержным стремленьем Приняла его тотчас в свой шумный поток. Вместе с ней он бежал и с тупым неуменьем Уклониться хотел, уклониться не мог. Но куда он спешил и куда он стремился В зыбком море смятенных, кричащих людей Он узнать не старался и вал докатился, Разливаясь с ворчаньем в разгон площадей. Неожиданно выросла тень гильотины, Призрак смерти проплыл в золотистой пыли, — В нагруженных повозках процессией длинной Осужденных на казнь перед ним провезли. Он остался смотреть… Безнадежно, упрямо, Содрогаясь и хмурясь, стоял и бледнел… Вдруг кокетливый облик потерянной дамы Промелькнул над горой обезглавленных тел. Она быстро прошла роковые ступени, В детских ямочках щек отблеск солнца играл, От багровых столбов шли багровые тени И трехгранный топор синей сталью сверкал… Приподнявши головку за светлые кудри, Теплой кровью палач окропил эшафот… И на мертвом лице в темных мушках и пудре Улыбался, алея, подкрашенный рот.

Горькие пути

Стакан, таблетка веронала, Записка с парой бледных строчек: — Я умереть хочу, устала… И все. Нельзя сказать короче, И утро зимнее печально Под песнь унылую метели Скользит лучом в убогой спальне По узкой девичьей постели. А на постели стынет тело… И ротик ружем подрисован… Скажи, ты этого-ль хотела, Заботы дней прервав сурово? Пять-шесть подруг пойдут за гробом, Венок на черно-белой ленте Положит к снежному сугробу Любви случайный друг — студентик, Понуро встанет у березки, Крестясь прижмет три пальца к груди, А на соседнем перекрестке Другую встретит и забудет. Быть, может, мальчик бесприютный, Без Бога, дома и отчизны, В порыве горести минутной, Как ты, как ты уйдешь из жизни. Наш молодняк от доли нищей, В пути теряя рано силы, Уходит в жуткий мрак кладбища, Под свод безвременной могилы.

Воспоминанье

Неширокая лента пляжа И широкий простор реки… Скоро ночь синей дремой ляжет В остывающие пески. И под шелест, под плеск и вздохи, На скамеечке — я и он, — Собираем святые крохи Позабытых давно времен. Точно надписи на могиле, Имена дорогих нам мест, Где мы порознь когда-то жили И поставили вместе крест. Запоздавших увозит катер, Полон тайны ночной Харбин, Тихо Сунгари волны катит В гаолянах чужих равнин. Ночь мечтой и загадкой манит… Это Сунгари или нет? Не другая-ль река в тумане Нам струит серебристый свет? Не другие-ль в сплошном сияньи Всплыли зеленью острова? Не тревожьте воспоминанья… Не услышит наш зов Нева…

По китайскому календарю

Бирюзой и золотом пронизан, Выткал август пышные ковры, И цветов сверкающая риза Сетью радуг блещет и горит. Никогда так прочен и роскошен Не казался летних дней наряд. Георгин все царственнее ноша, Табаков таинственней обряд. И влюбленней радостная алость Красных роз и розовых гвоздик… Но я знаю, лето вдруг сломалось, — Этой ночью слышала я крик. Пронеслась над зарослью садовой Черных птиц сплошная пелена, И зловещей, страшной и багровой Поднялась ущербная луна. Этой ночью бились в диком страхе Бабочки в оконное стекло И на клумбе, как на тайной плахе, Белых астр созвездье расцвело. Этой ночью в сочных ветках вяза Первый лист поблекший изнемог, Этой ночью лето кто-то сглазил И на гибель черную обрек. Утром ходя, шумен и несносен, Мел дорожку, щурясь на зарю, И сказал, что наступила осень По китайскому календарю.

Отъезд

Осенний ясный день на ржавых листьях блещет И тополь клонится, как обветшалый стяг. Стою, хожу, сижу, укладываю вещи, И маятник в часах кивает мне: Так… Так… Я в этих комнатах немного старомодных Оставлю часть души, живую часть души… Звенит стекло в руках дрожащих и холодных, И маятник в часах торопит: поспеши… Смешные, голые, ободранные стены, Рогожи, ящики, веревки, сундуки… Другие, новые нам явятся на смену И слезы о былом бессильны и жалки. Цветные тряпочки, измятые бумажки, — Из ящиков стола ненужный старый хлам… Бесстрастная судьба идет походкой тяжкой, Свершая свой обход по избам и дворцам. И маятник в часах звучит, как грозный молот Вперед, вперед, вперед… Но что там впереди? Вот этот шелковый комочек был приколот И звался розою когда-то на груди. Оранжевый листок, похожий на образчик, Любовным пламенным, горячим был письмом… Жизнь прошлое сметет небрежно в сорный ящик, И станет сир и пуст нас приютивший дом. А в томике стихов, свалившемся под столик, Где туфли рваные и зонтичная жердь, Какой-то символист, отпетый алкоголик, Сказал — отъезд похож на маленькую смерть.

Под сиренью

Пятнадцать лет не получала писем И потеряла к прошлому пути, А ведьма жизнь заржавленною спицей Спускала петли… Не найти… И вдруг восторг нежданного подарка… В саду цвела лиловая сирень, Открытку принесли с французской маркой В сияющий весенний день. Какой-то портик и листок аканта, Венчающий красивый взлет колонн… Париж — Харбин… Две доли эмигранта, Часовни наших похорон. Вновь прошлое протягивает руки, Встают черты печалью стертых лиц, Пятнадцать лет, пятнадцать лет разлуки, Пятнадцать вырванных страниц. Те юноши — в мундирах, в ярких формах, Бродяги, нищие, шоферы, кучера, Те девушки с надрывом семьи кормят, Склонившись над иглой с утра. Те дети — выросли без света и причала, Красавцы обратились в стариков… И на открытку солнце осыпало Кресты сиреневых цветков.

Крылья

В осенний тихий день, когда свод листьев редок И солнце золотит жнивье седых полей: О если-б полететь, — мечтал наш дальний предок Следя завистливо за стаей журавлей. И пленник молодой во тьме средневековья В тюремное окно глядел на взмах орла И бледное лицо горело буйной кровью: — Свободу, он молил, и мощных два крыла. Влюбленные в саду, целуясь, наблюдали, Как в розах с мотыльком играет мотылек… Лететь, лететь вдвоем, не ведая печали, Порхая радостно с травинки на цветок. А в алтаре монах, склоняясь в час заката И слыша ангелов таинственный полет, Шептал: — Дай крылья мне, о Ты, чье имя свято, Чтоб в небо улететь, грехов откинув гнет. Молитву чистую услышал некий гений… На человечество взглянул он с вышины И страстные мольбы десятков поколений Взметнулись светочем и в плоть облечены. Да, крылья ангелов, мечта земной юдоли, И крылья мотыльков, орлов и журавлей. Они у нас в руках, покорны нашей воле, В могучих рычагах воздушных кораблей. Они у нас — моря, леса, луга и горы, Селенья, города… Они у наших ног. Распахнута тюрьма, отброшены заторы И человек взлетел, как птица… И как Бог… Взлетел в лазурь небес и властно грудь расправил, Взвился к немым звездам, сверкающим во мгле… О вспомни, вспомни тех, кого ты здесь оставил На обездоленной и страждущей земле. Раздался жуткий звон… И в зареве кровавом Пылают житницы, посады и дома… Что сделал ты с мечтой? Что сделал ты со славой? С короной благостной победного ума. Царит всевластно смерть и в вихре разрушенья Все гибнет, падает, в обломках Реймский храм… И с криком вороны, слепые духи мщенья Несутся тучами по огненным следам. А он, шептавший нам заманчивые сказки, Подслушавший мечту, повеявший весной, Святому воинству дав дьявольские маски, Он был ли ангелом? Он был ли сатаной?

На шаланде

Гребни волн барашками курчавятся, Пена брызг алмазами горит, Сунгари, сердитая красавица, Изменила свой обычный вид. В знак тревоги ловко и уверенно Подняли на пристани шары, Жмутся лодки к берегу растерянно, Выходя поспешно из игры. На шаланде под квадратом паруса Мы плывем испуганно назад, И о мачту треплет ветер яростно Бахрому бесчисленных заплат. Мы плывем, то килем дно царапая, То волне взлетая на хребет. Чей-то пес, визжа, скребется лапами, Обнимает спутницу сосед. И, багром скользя по борту узкому, Кормчий наш китаец молодой, Напрягая бронзовые мускулы, Пассажиров брызгает водой. И я знаю — в час заката алого Это он вдоль Нильского русла Плыл к той пальме, где под опахалами Клеопатра избранных ждала.