На что намекал пан Гымза этими словами, да и намекал ли, осталось непроясненным, потому что сам он всю жизнь пекся прежде всего об имуществе.

В поисках работы забрели друзья на Полесье и попали в пустынную, брошенную зону.

Близ покинутой жителями деревушки, на высоком холмище, устроили привал, где пан Дыля откопал камень весьма странной формы.

— Мне кажется, эта штука естественного происхождения. Окаменевшая смола, что ли?

Гонзасек разбил камень. Внутри оказался хрупкий футляр из красной глины, а в футляре кусок бересты, на котором были аккуратно нацарапаны какие-то письмена.

— Эй, Чосек, — позвал пан Дыля, — это по твоей части. Разберись-ка, что здесь написано!

Не прошло и часа, как Чосек перевел: «Здесь окончил свой земной путь от истощения и болезни славный Либерий Марциан, глава специального отряда владыки римских законов, правителя правосудия и справедливости Августа Флавия Валентиниана. Воины военачальника три дня и три ночи плыли по морю, затопившему леса и поля, и достигли крошечного острова, на котором не нашли никакой пищи. Все бы погибли от голода, если бы не помощь ревов, варварского племени, живущего на легких лодках, больших умельцев ловить рыбу и ухаживать за пчелами». Пан Дыля протяжно свистнул.

— Чосек, ты сделал крупное научное открытие! До сих пор, кажется, никто не находил в этих краях римских письмен столь древнего происхождения!

— Ничего удивительного, — сказал Чосек. — Известие от моряков Колумба, запечатанное в кокосовый орех, люди нашли почти через четыре столетия. А мы читаем эти строки всего лишь… через шестнадцать веков. Если мне не изменяет память, император Валентиниан жил в четвертом или пятом веке. Четыре или шестнадцать столетий — какая разница для истории?

— Если мы сдадим находку в музей, — сказал Гонзасек, — ученые обессмертят наши имена.

— Как бы не так! — сказал Чосек. — Они обессмертят свои собственные имена. Нас же не удосужатся угостить даже тарелкой борща. Историей народа теперь никто всерьез не интересуется. Теперь в почете «двенадцать апостолов» — двенадцать способов обирания чужих карманов.

— Эти времена минуют, — сказал пан Дыля. — Система обмана и эксплуатации не может быть вечной. Так что, если ты замыслил уступить находку каким-нибудь иностранцам из числа тех, что повсюду за бесценок скупают старину, я категорически против.

— И я, — присоединился Гонзасек.

— Если бы я имел диплом об окончании вуза, может быть, мне удалось бы напечатать статью, — вздохнув, сказал Чосек. — Но я пишу во всех формулярах: среднее школьное образование… И поскольку мой труд не напечатают, а продавать находку я тоже не хочу, давайте подарим ее ближайшему музею. Не сомневаюсь, что бересту в качестве писчего материала предложили римлянам эти самые ревы… Может, кревы, может, древы. Иначе говоря, древляне.

— Как все интересно, — задумчиво произнес Гонзасек. — Вы только представьте себе этих людей, что похоронили в неведомой стране своего отважного предводителя!.. Сколько еще неразгаданного кругом, а люди все упиваются хитростями, обманами и прочими глупостями, не имеющими на весах истории никакого значения! И все из-за того, что одни не хотят работать, а другие бессильны защитить свои права!

— А что, если отряд остался среди местного племени, и наш прародитель — один из воинов Либерия Марциана? — предположил Чосек.

Пан Дыля поджал губы и пренебрежительно усмехнулся.

— Лично я веду родословную от бога Солнца, — сказал он. — Мы с Гонзасеком Даждь-божьи внуци… Но ты можешь иметь и римскую кровь, поскольку чешешь по-латыни почти так же, как я по-белорусски!

Шмельц ненавидел пана Дылю и его товарищей и при каждом удобном случае пытался напакостить им или даже погубить их. Однажды он подложил в их шалаш мину, и вся троица, безусловно, погибла бы, не случись непредвиденное: пошел сильный дождь, и в шалаш полез бродяга из тех несчастных, которыми ныне забиты все дороги. Никто потом не смог даже опознать человека: его разорвало взрывом на мелкие куски.

Вот этот самый Шмельц, называвший себя — смотря по обстоятельствам — то Карлом Карловичем Шмелоу, отпрыском австрийского герцога, то Ефаном Ефановичем Шмелевым, потомком русского купца первой гильдии, втерся в доверие к Гымзе и вскоре оттяпал у него половину земельного участка.

Приятель Гымзы пан Пшебышевский, человек необузданный и не признававший никаких авторитетов, имел неосторожность с презрением отклонить тайное предложение Шмельца о совместном разделе состояния пана Гымзы, более того, изобличил негодяя.