— Ну, здравствуй, Полина, — сказал он, протягивая руку.

Она демонстративно заложила руки за спину.

— Вы на прием? Извините, господин Бублик, я спешу на вызов...

— «Господин»... «Бублик»... Не слишком ли официально для старых друзей.

— По-моему, у вас повышено давление, полезно было бы кровопускание, — зло ответила Полина.

Кузьма рассмеялся.

— Ты все та же — остра на язык. Я не удивлюсь, если начнешь дразниться, как бывало — «Кузя, Кузя, черти в пузе»... Помнишь? Ну, как ты здесь в глуши деревенской?

— Представь себе — отлично, — с вызовом сказала она, — в полицию идти не собираюсь, работаю тем, на кого училась.

— Похвально. Профессия у тебя аполитичная, при любой власти аспирин есть аспирин. Завидую...

— Вот этого я не могу сделать по отношению к тебе. Учился на историческом факультете, мечтал шагнуть в большие сферы, но достукался до полицая... Такому падению не позавидуешь.

— Ты называешь это падением? — Кузьма сел за стол, положил руки на белую скатерть-простыню, и Полина увидела его короткие, обросшие рыжеватой щетинкой пальцы, похожие на гусениц. Ее охватило чувство омерзения и гадливости, хотелось тут же сдернуть со стола простыню и швырнуть ее в корыто для стирки.

— А можешь ли ты себе представить, — разглагольствовал Бублик, — что я потому и пошел в полицию, что изучал историю, знаю историю с древнейших до нынешних времен? Нам долбили когда-то: колесо истории вспять не вращается... А что стало? Мы, как ты знаешь, оказались поразительно бессильными перед могуществом немецкой армии. Что прикажешь делать в такой ситуации мыслящему человеку?

— Идти в предатели, изменить Родине.

Кузьма Бублик нахмурился, с упреком сказал:

— Ты никогда не отличалась осторожностью, язык твой — враг твой. Пойми, Полина, времена теперь другие... Вот ты принимала больного, а поинтересовалась ли — кто он, откуда?

— Меня это не касается, кто он и откуда. Зашел больной человек. Что же я, выгоню его? Откажу в помощи?

— Но больной может оказаться красноармейцем... Ты, надеюсь, уже знаешь, что бывает за помощь красным?

— Да что у него на лбу написано, кто он такой. Пришел, пожаловался. Осмотрела я — болен человек. Отпусти, Кузьма, парня. Лечиться ему надо.

Бублик усмехнулся.

— Разве только во имя нашей дружбы... Но твоего больного повезли в Криничное...

— Это даже хорошо! — подхватила Полина. — Я поеду с тобой и положу его там в больницу... Прошу тебя, Кузьма, идем же, скорей!

Бублик не торопился отвечать. Он уже порядочно сидит здесь, а значит Мухин и Травушкин отъехали далеко, и если протянуть еще, то бричку с пленником уже не догнать, а увезти с собой в Криничное хорошенькую Полину — дело стоющее...

...Связанный Дмитрий лежал на бричке. Одноглазый Травушкин вырвал вожжи у Мухина и остервенело хлестал кнутом и без того шуструю лошадку.

«Торопится, гад», — со злобой подумал Дмитрий, кусая сухие губы. Бричку так трясло по мерзлой дороге, так швыряло из стороны в сторону, что он подскакивал, чувствуя, как ржавая проволока вгрызается в кожу связанных рук. Ему казалось, что еще немного — и затекшие кисти будут отпилены этой проволокой.

Когда-то Костя Черныш говорил: «Стал я сапером, а сапер ошибается один раз в жизни»... Вот и ты, Гусаров, ошибся, как сапер, и судьба тебя, кажется, уже не побалует еще одной ошибкой... Продажный Бублик постарается на тебе заработать, набить себе цену. Еще бы! Он изловил бойца Красной Армии, добровольца! Но Кузьме Бублику, должно быть, ничего не известно о партизанской базе, о леснике, о докторе Красносельском, неизвестно ему о Полине и дедушке Минае, иначе он их тоже связал бы и швырнул на бричку... Но могут спросить: где был, где раненые, кто лошадь дал? Что ты скажешь? Ничего! Да, да, ничего, ты будешь молчать и только молчать...

У изголовья сидел кривоногий Мухин и, фальшивя, насвистывал «Стеньку Разина».

— Слышь, Травушкин, а что если мы скажем, что этот в лаптях — партизан? За партизана комендант поболе заплатит, — неожиданно сказал он.

Травушкин хмуро отмахнулся:

— Какой там партизан. Ты же слышал, что Бублик говорил — санитарный инструктор, такой же бывший фронтовик, как и ты...

— Ты мой фронт не трогай! Был бойцом — да сплыл, — сердито взвизгнул Мухин. — Это тебя, одноглазого черта, в армию не брали, а нас под метелку. Хошь не хошь, а иди, подставляй свою голову. А мне голова самому нужнее.

— Недолго ты проносишь свою дурную голову, предатель, — не выдержал Дмитрий. — Плачет по тебе осина!

— Ну, тише! — рассвирепел полицай, тыча Дмитрия кулаками под бок. — Моей осине долго плакать, а твоя петля уже готова. Помянем тебя нынче шнапсом.

Внезапно Травушкин остановил лошадь.

— Ты что, спешить надо, — забеспокоился Мухин.

— Подождем Бублика, и так далеко уехали, — ответил Травушкин, соскакивая с брички. Он снял из-за спины винтовку, будто намереваясь положить ее на бричку, и вдруг со всего плеча ударил прикладом по голове Мухина. Полицай крякнул и, отяжелевший, повалился на Дмитрия. Травушкин вскочил на бричку, огрел кнутом лошадь и, свернув с дороги, погнал к лесу. На опушке он остановился, развязал Дмитрия.