Впитав его, я опять ощутил тупую боль под сердцем, но теперь уже твердо знал источник этой боли — ведь именно так, такими же глазами смотрела на меня Ласточка, прежде чем подняться на крышу и броситься в последний полет.

Леня — как и всякая рысь — существо чуткое, обладающее тонким, как у легавой, нюхом, почуял нечто неладное в том, что я в ответ на его жест — ну все, хорош, ты свободен! — не только не тронулся с места, но, напротив, плотно прикрыл за собой дверь и сделал пару шагов вперед.

Удар был несильный, но хлесткий — голова его дернулась. Отшатнувшись, он по инерции сделал пару шагов назад и плюхнулся на нежно-голубое ложе. Помотал головой и выплюнул в ладонь вместе с кровью пару передних зубов. Несколько мгновений он тупо смотрел в ладонь, разглядывая кровавый сгусток, потом поднял на меня глаза.

В них не было испуга. Напротив. Они заметно пожелтели, а потому взгляд его приобрел характерный латунный блеск.

Теперь мы были на равных. С той лишь разницей, что моя позиция выглядела предпочтительней. Он слишком был отвлечен внезапной болью, и потому, рывком вернув его в вертикальное положение, я нанес еще один удар — в солнечное сплетение. Он переломился пополам.

Он в самом деле был крепкой рысью: пересилив боль, выпрямился, постоял, собираясь с силами, а потом ринулся на меня — в его порыве было, впрочем, больше безоглядной лихости, нежели спокойного расчета, потому мой апперкот достиг цели. Хрустнула сломанная челюсть. Подброшенный ударом, он раскинул руки в стороны и рухнул навзничь. Я постоял над ним, потом открыл форточку и вылетел вон...

И только теперь, глядя на бланк договора фирмы "Интернэшнл дэнс-шоу", я понимал, что сделал свою работу плохо, ограничившись парой выбитых зубов и сломанной челюстью. Не следовало выпускать его из когтей... Потому что именно подпись Лени Мельцера стояла на документе против графы "Генеральный директор", и значит, это он отправил Ласточку в гибельный полет к далеким берегам.

Он держит меня за идиота, что в общем-то странно, учитывая природную осторожность, которая составляет основу поведения всех сурков вообще, и Marmota menzbieri в частности. Этот шустрый зверек поразительно чуток, он и шагу не ступит, пока не убедится в безопасности прилегающего к норке пространства, не говоря уже о том, чтобы пускаться в рискованные набеги на сопредельные территории. И тем не менее он забрел на мою территорию, наплевав на инстинкт самосохранения и даже не дав себе труда укрыть свою "мицубиси" где-нибудь в соседнем квартале.

Я бросил взгляд на часы — половина третьего, самый разгар жаркого дня, сонного и безветренного, что мне тоже на руку: значит, не придется искать наветренной стороны, чтобы остаться незамеченным на подлете к нему.

Машину я заметил сразу, случайно выглянув в окно на кухне, — она стояла на углу соседнего дома, рядом со входом в крохотный продуктовый магазинчик. Я завтракал первой чашкой кофе и сигаретой — всю ночь просидев за столом над сафьяновой папкой Модеста, лег, по обыкновению, лишь в седьмом часу утра и потому еще плохо соображал. Однако одного рассеянного взгляда во двор было достаточно, чтобы кровь быстрей понеслась по жилам, будоража и пробуждая тело. Я выпорхнул на лестничную площадку. Никого. Спустился на первый этаж, осторожно приоткрыл дверь парадного, выскользнул во двор. Прижимаясь спиной к теплой кирпичной стене, бочком добрался до угла дома. Автомобиль, в радиаторе которого увядал под слоем серой дорожной пыли красный трилистник, уставился на меня раскосыми фарами. В номерном знаке присутствовали те две цифры и буква, о которых упоминал старый сморчок, встреченный в палисаднике напротив входа в модное заведение.

Прячась за штабелем бетонных плит, я мог осмотреть свою территорию и почти сразу увидел его.

Вернее сказать, не столько увидел, сколько почуял: это был острый блик, на мгновение полыхнувший где-то высоко, над крышами. Теперь я знал, где его источник. Крыша моего дома. Чердачный выход.

Там высверкнуло что-то. Что именно — определить труда не составляло. Я знал — так бликует оптический прицел.

Он выбрал место, с одной стороны, идеальное.

Машину я ставлю на краю двора, у трансформаторной будки. Угол обстрела приличный, и он позволял без труда снять меня, когда я подойду к машине.

С другой стороны, позиция безнадежная: чердак мне дом родной, я там знаю всякий закоулок, знаю его запахи, его пыль, дерево стропил, и потому я мог легко проникнуть туда через крайний подъезд, оставшись незамеченным. Сурок ничего не почуял, дневная дрема притупила его чувства, а крылья мои бесшумно скользили в жарком воздухе. Кроме того, он настолько был поглощен наблюдением за двором, что никак не отреагировал на мое появление, продолжая недвижно сидеть у окна, опустив ладони на лежавшую у него на коленях винтовку с оптическим прицелом.

Укрывшись за кирпичной тумбой дымохода, я некоторое время наблюдал за ним, потом выпорхнул из укрытия, цыкнув на лету на сонного голубя: цыц, глупая птица, сиди тихо! — и он понял меня, не дернулся с места, а может быть, это был просто больной голубь, прилетевший на чердак умирать или, может быть, посмотреть на то, как будут умирать другие: он уже начал впадать в сонный анабиоз, но тем не менее вынул голову из-под крыла, тускло блеснув пуговками уже замутненных белесой поволокой глаз, и конечно же видел, как я тихо подлетел к сурку сзади, тюкнул его клювом прямо в темя — легонько, сдержав порыв резким ударом перебить ему хребет: еще не время.