Русская поэзия XVIII века
вернуться

Карамзин Николай Михайлович
Шрифт:
Какой-то добрый человек, Не чувствуя к чинам охоты, Не зная страха, ни заботы, Без скуки провождал свой век С Плутархом, с лирой И Пленирой, Не знаю точно где, а только не у нас. Однажды под вечер, как солнца луч погас И мать качать дитя уже переставала, Нечаянно к нему Фортуна в дом попала И в двери ну стучать! «Кто там?» — Пустынник окликает. «Я! я!» — «Да кто, могу ли знать?» Я! та, которая тебе повелевает Скорее отпереть». — «Пустое!» — он сказал И замолчал. «Отопрешь ли? — еще Фортуна закричала. — Я ввек ни от кого отказа не слыхала; Пусти Фортуну ты со свитою к себе, С Богатством, Знатью и Чинами… Теперь известна ль я тебе?» «По слуху… но куда мне с вами? Поди в другой ты дом, А мне не поместить, ей-ей! такой содом!» «Невежа! да пусти меня хоть с половиной, Хоть с третью, слышишь ли?.. Ах! сжалься над судьбиной Великолепия… оно уж чуть дышит, Над гордой Знатностью, которая дрожит И, стоя у порога, мерзнет; Тронись хоть Славою, мой миленький дружок! Еще минута, все исчезнет!.. Упрямый, дай хотя Желанью уголок!» «Да отвяжися ты, лихая пустомеля! — Пустынник ей сказал. — Ну, право, не могу. Смотри: одна и есть постеля, И ту я для себя с Пленирой берегу».

1792

Искатели Фортуны [898]

Кто на своем веку Фортуны не искал? Что, если б силою волшебною какою Всевидящим я стал И вдруг открылись предо мною Все те, которые и едут, и ползут, И скачут, и плывут, Из царства в царство рыщут И дочери судьбы отменной красоты Иль убегающей мечты Без отдыха столь жадно ищут? Бедняжки! жаль мне их: уж, кажется, в руках… Уж сердце в восхищеньи бьется… Вот только что схватить… хоть как, так увернется, И в тысяче уже верстах! «Возможно ль, — многие, я слышу, рассуждают, — Давно ль такой-то в нас искал? А ныне как он пышен стал! Он в счастии растет; а нас за грязь кидают! Чем хуже мы его?» Пусть лучше во сто раз, Но что ваш ум и все? Фортуна ведь без глаз; А к этому прибавим: Чин стоит ли того, что для него оставим Покой, покой души, дар лучший всех даров, Который в древности уделом был богов? Фортуна — женщина! умерьте вашу ласку; Не бегайте за ней, сама смягчится к вам. Так милый Лафонтен давал советы нам И сказывал в пример почти такую сказку. В деревне ль, в городке, Один с другим невдалеке, Два друга жили; Ни скудны, ни богаты были. Один все счастье ставил в том, Чтобы нажить огромный дом, Деревни, знатный чин, — то и во сне лишь видел; Другой богатств не ненавидел, Однако ж их и не искал, А кажду ночь покойно спал. «Послушай, — друг ему однажды предлагает, — На родине никто пророком не бывает; Чего ж и нам здесь ждать? — Со временем сумы. Поедем лучше мы Искать себе добра; войти, сказать умеем; Авось и мы найдем, авось разбогатеем». «Ступай, — сказал другой, — А я остануся; мне дорог мой покой, И буду спать, пока мой друг не возвратится». Тщеславный этому дивится И едет. На пути встречает цепи гор, Встречает много рек, и напоследок встретил Ту самую страну, куда издавна метил: Любимый уголок Фортуны, то есть двор; Не дожидаяся ни зову, ни наряду, Пристал к нему и по обряду Всех жителей его он начал посещать: Там стрелкою стоит, не смея и дышать, Здесь такает из всей он мочи, Тут шепчет на ушко; короче: дни и ночи Наш витязь сам не свой; Но все то было втуне! «Что за диковинка! — он думает. — Стой, стой Да слушай об одной Фортуне, А сам все ничего! Нет, нет! такая жизнь несноснее всего. Слуга покорный вам, господчики, прощайте; И впредь меня не ожидайте; В Сурат, в Сурат лечу! Я слышал в сказках, там Фортуне с давних лет курится фимиам…» Сказал, прыгнул в корабль, и волны забелели. Но что же? Не прошло недели, Как странствователь наш отправился в Сурат, А часто, часто он поглядывал назад, На родину свою: корабль то загорался, То на мель попадал, то в хляби погружался; Всечасно в трепете, от смерти на вершок; Бедняк бесился, клял — известно, лютый рок, Себя, — и всем и всем изрядна песня пета! «Безумцы! — он судил. — На край приходим света Мы смерть ловить, а к ней и дома три шага!» Синеют между тем Индийски берега, Попутный дунул ветр; по крайней мере кстате Пришло мне так сказать, и он уже в Сурате! «Фортуна здесь?» — его был первый всем вопрос. «В Японии», — сказали. «В Японии? — вскричал герой, повеся нос. — Быть так! плыву туда». И поплыл; но, к печали, Разъехался и там с Фортуною слепой! «Нет! полно, — говорит, — гоняться за мечтой». И с первым кораблем в отчизну возвратился. Завидя издали отеческих богов, Родимый ручеек, домашний милый кров, Наш мореходец прослезился И, от души вздохнув, сказал: «Ах! счастлив, счастлив тот, кто лишь по слуху знал И двор, и океан, и о слепой богине! Умеренность! с тобой раздолье и в пустыне». И так с восторгом он и в сердце и в глазах В отчизну наконец вступает, Летит ко другу, — что ж? как друга обретает? Он спит, а у него Фортуна в головах!

898

Искатели Фортуны. — Перевод басни Лафонтена «L'homme qui court apr`es la Fortune…» («Человек, который гонится за фортуной…»).

1794

Дуб и Трость [899]

Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры: «Жалею, — Дуб сказал, склоня к ней важны взоры, — Жалею, Тросточка, об участи твоей! Я чаю, для тебя тяжел и воробей; Легчайший ветерок, едва струящий воду, Ужасен для тебя, как буря в непогоду, И гнет тебя к земли, Тогда как я — высок, осанист и вдали Не только Фебовы лучи пересекаю, Но даже бурный вихрь и громы презираю; Стою и слышу вкруг спокойно треск и стон; Всё для меня Зефир, тебе ж всё Аквилон. Блаженна б ты была, когда б росла со мною: Под тению моей густою Ты б не страшилась бурь; но рок тебе судил Расти наместо злачна дола На топких берегах владычества Эола. По чести, и в меня твой жребий грусть вселил». «Ты очень жалостлив, — Трость Дубу отвечала, — Но, право, о себе еще я не вздыхала, Да не о чем и воздыхать: Мне ветры менее, чем для тебя, опасны. Хотя порывы их ужасны И не могли тебя досель поколебать, Но подождем конца». — С сим словом вдруг завыла От севера гроза и небо помрачила; Ударил грозный ветр — все рушит и валит, Летит, кружится лист; Трость гнется — Дуб стоит. Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи — И тот, на коего с трудом взирали очи, Кто ада и небес едва не досягал, — Упал!

899

Дуб и Трость. — Перевод одноименной басни Лафонтена.

1795

Два Голубя [900]

Два Голубя друзьями были, Издавна вместе жили, И кушали, и пили. Соскучился один все видеть то ж да то ж; Задумал погулять и другу в том открылся. Тому весть эта острый нож; Он вздрогнул, прослезился И к другу возопил: «Помилуй, братец, чем меня ты поразил? Легко ль в разлуке быть?.. Тебе легко, жестокой! Я знаю; ах! а мне… я, с горести глубокой, И дня не проживу… к тому же рассуди, Такая ли пора, чтоб в странствие пускаться? Хоть до зефиров ты, голубчик, погоди! К чему спешить? Еще успеем мы расстаться! Теперь лишь Ворон прокричал, И без сомнения — страшуся я безмерно! Какой-нибудь из птиц напасть он предвещал, А сердце в горести и пуще имоверно! Когда расстанусь я с тобой, То будет каждый день мне угрожать бедой: То ястребом лихим, то лютыми стрелками, То коршунами, то силками — Все злое сердце мне на память приведет. Ахти мне! — я скажу, вздохнувши, — дождь идет! Здоров ли то мой друг? не терпит ли он холод? Не чувствует ли голод? И мало ли чего не вздумаю тогда!» Безумцам умна речь — как в ручейке вода: Журчит, и мимо протекает. Затейник слушает, вздыхает, А все-таки лететь желает. «Нет, братец, так и быть! — сказал он, — полечу! Но верь, что я тебя крушить не захочу; Не плачь; пройдет дни три, и буду я с тобою Клевать И ворковать Опять под кровлею одною; Начну рассказывать тебе по вечерам — Ведь все одно да то ж приговорится нам — Что видел я, где был, где хорошо, где худо; Скажу: я там-то был, такое видел чудо, А там случилось то со мной — И ты, дружочек мой, Наслушаясь меня, так сведущ будешь к лету, Как будто бы и сам гулял по белу свету. Прости ж!» — При сих словах Наместо всех увы!и ах! Друзья взглянулись, поклевались, Вздохнули и расстались. Один, носок повеся, сел; Другой вспорхнул, взвился, летит, летит стрелою. И, верно б, сгоряча край света залетел; Но вдруг покрылось небо мглою, И прямо страннику в глаза Из тучи ливный дождь, град, вихрь, сказать вам словом, Со всею свитою, как водится, гроза! При случае таком, опасном, хоть не новом, Голубчик поскорей садится на сучок И рад еще тому, что только лишь измок. Гроза утихнула, Голубчик обсушился И в путь опять пустился. Летит и видит с высока Рассыпанно пшено, а возле — Голубка; Садится, и в минуту Запутался в сети; но сеть была худа, Так он против нее носком вооружился; То им, то ножкою тянув, тянув, пробился Из сети без вреда, С утратой перьев лишь. Но это ли беда? К усугубленью страха Явился вдруг Сокол и, со всего размаха, Напал на бедняка, Который, как злодей, опутан кандалами, Тащил с собой снурок с обрывками силка. Но, к счастью, тут Орел с широкими крылами Для встречи Сокола спустился с облаков; И так, благодаря стечению воров, Наш путник Соколу в добычу не достался; Однако все еще с бедой не развязался: В испуге потеряв и ум, и зоркость глаз, Задел за кровлю он как раз И вывихнул крыло; потом в него мальчишка — Знать, голубиный был и в том еще умишка — Для шутки камешек лукнул И так его зашиб, что чуть он отдохнул; Потом… потом, прокляв себя, судьбу, дорогу, Решился бресть назад, полмертвый, полхромой; И прибыл наконец калекою домой, Таща свое крыло и волочивши ногу. О вы, которых бог любви соединил! Хотите ль странствовать? Забудьте гордый Нил И дале ближнего ручья не разлучайтесь. Чем любоваться вам? Друг другом восхищайтесь! Пускай один в другом находит каждый час Прекрасный, новый мир, всегда разнообразный! Бывает ли в любви хоть миг для сердца праздный? Любовь, поверьте мне, все заменит для вас. Я сам любил: тогда за луг уединенный, Присутствием моей подруги озаренный, Я не хотел бы взять ни мраморных палат, Ни царства в небесах!.. Придете ль вы назад, Минуты радостей, минуты восхищений? Иль буду я одним воспоминаньем жить? Ужель прошла пора столь милых обольщений И полно мне любить?

900

Два Голубя. — Перевод одноименной басни Лафонтена.

1795

Кокетка и Пчела [901]

Прелестная Лизета Лишь только что успела встать С постели роскоши, дойти до туалета И дружеский совет начать С поверенным всех чувств, желаний, Отрад, веселья и страданий, С уборным зеркалом, — вдруг страшная Пчела Вокруг Лизеты зажужжала! Лизета обмерла, Вскочила, закричала: «Ах, ах! мисс Женни, поскорей! Параша! Дунюшка!» — Весь дом сбежался к ней; Но поздно! ни любовь, ни дружество, ни злато, Ничто не отвратит неумолимый рок! Чудовище крылато Успело уже сесть на розовый роток, И Лиза в обморок упала. «Не дам торжествовать тебе над госпожой!» — Вскричала Дунюшка и смелою рукой В минуту Пчелку поимала; А пленница в слезах, в отчаяньи жужжала: «Клянуся Флорою! хотела ли я зла? Я аленький роток за розу приняла». Столь жалостная речь Лизету воскресила. «Дуняша! — говорит Лизета. — Жаль Пчелы; Пусти ее; она почти не уязвила». Как сильно действует и крошечка хвалы!

901

Кокетка и Пчела. — Перевод одноименной басни французского поэта Ж.-П.-К. Флориана (1755–1794).

1797

Царь и два Пастуха [902]

Какой-то государь, прогуливаясь в поле, Раздумался о царской доле. «Нет хуже нашего, — он мыслил, — ремесла! Желал бы делать то, а делаешь другое! Я всей душой хочу, чтоб у меня цвела Торговля; чтоб народ мой ликовал в покое; А принужден вести войну, Чтоб защищать мою страну. Я подданных люблю, свидетели в том боги, А должен прибавлять еще на них налоги; Хочу знать правду — все мне лгут. Бояра лишь чины берут, Народ мой стонет, я страдаю, Советуюсь, тружусь, никак не успеваю; Полсвета властелин — не веселюсь ничем!» Чувствительный монарх подходит между тем К пасущейся скотине; И что же видит он? Рассыпанных в долине Баранов, тощих до костей, Овечек без ягнят, ягнят без матерей! Все в страхе бегают, кружатся, А псам и нужды нет: они под тень ложатся; Лишь бедный мечется Пастух: То за бараном в лес во весь он мчится дух, То бросится к овце, которая отстала, То за любимым он ягненком побежит, А между тем уж волк барана в лес тащит; Он к ним, а здесь овца волчихи жертвой стала. Отчаянный Пастух рвет волосы, ревет, Бьет в грудь себя и смерть зовет. «Вот точный образ мой, — сказал самовластитель.— Итак, и смирненьких животных охранитель Такими ж, как и мы, напастьми окружен И он, как царь, порабощен! Я чувствую теперь какую-то отраду». Так думая, вперед он путь свой продолжал, Куда? и сам не знал; И наконец пришел к прекраснейшему стаду. Какую разницу монарх увидел тут! Баранам счету нет, от жира чуть идут; Шерсть на овцах как шелк и тяжестью их клонит; Ягнятки, кто кого скорее перегонит, Толпятся к маткиным питательным сосцам; А Пастушок в свирель под липою играет И милую свою пастушку воспевает. «Несдобровать, овечки, вам! — Царь мыслит. — Волк любви не чувствует закона, И Пастуху свирель худая оборона». А волк и подлинно, откуда ни возьмись, Во всю несется рысь; Но псы, которые то стадо сторожили, Вскочили, бросились и волка задавили; Потом один из них ягненочка догнал, Который далеко от страха забежал, И тотчас в кучку всех по-прежнему собрал; Пастух же все поет, не шевелясь нимало. Тогда уже в царе терпения не стало. «Возможно ль? — он вскричал. — Здесь множество волков, А ты один… умел сберечь большое стадо!» «Царь! — отвечал Пастух, — тут хитрости не надо: Я выбрал добрыхпсов».

902

Царь и два Пастуха. — Перевод одноименной басни Флориана.

1802

Воспитание Льва [903]

У Льва родился сын. В столице, в городах, Во всех его странах Потешные огни, веселья, жертвы, оды. Мохнатые певцы все взапуски кричат: «Скачи, земля! взыграйте, воды! У Льва родился сын!» И вправду, кто не рад? Меж тем, когда всяк зверь восторгом упивался, Царь Лев, как умный зверь, заботам предавался, Кому бы на руки дитя свое отдать: Наставник должен быть умен, учен, незлобен! Кто б из зверей к тому был более способен? Не шутка скоро отгадать. Царь, в нерешимости, велел совет собрать; В благоволении своем его уверя, Препоручил избрать ему, По чистой совести, по долгу своему, Для сына в менторы [904] достойнейшего зверя. Встал Тигр и говорит: «Война, война царей великими творит; Твой сын, о государь, быть должен страхом света; И так образовать его младые лета Лишь тот способен из зверей, Который всех, по Льве, ужасней и страшней». «И осторожнее, — Медведь к тому прибавил, — Чтоб он младого Льва наставил Уметь и храбростью своею управлять». Противу мненья двух Лисе идти не можно; Однако ж, так и сяк начав она вилять, Заметила, что дядьке должно Знать и политику, быть хитрого ума, Короче: какова сама. За нею тот и тот свой голос подавали, И все они, хотя себя не называли, Но ясно намекали, Что в дядьки лучше их уж некого избрать: Советы и везде почти на эту стать. «Позволено ль и мне сказать четыре слова? — Собака наконец свой голос подала. — Политики, войны нет следствия другова, Как много шума, много зла. Но славен добрый царь коварством ли и кровью? Как подданных своих составит счастье он? Как будет их отцом? чем утвердит свой трон? Любовью. Вот таинство, вот ключ к высокой и святой Науке доброго правленья! Кто ж принцу лучшие подаст в ней наставленья? Никто, как сам отец». Тигр смотрит как шальной, Медведь, другие то ж, а Лев, от умиленья Заплакав, бросился Собаку обнимать. «Почто, — сказал, — давно не мог тебя я знать? О добрый зверь! тебе вручаю Я счастие мое и подданных моих; Будь сыну моему наставником! Я знаю, Сколь пагубны льстецы: укрой его от них, Укрой и от меня — в твоей он полной воле». Собака от царя идет с дитятей в поле, Лелеет, пестует и учит между тем. Урок был первый тот, что он Щенок, не Львенок, И в дальнем с ним родстве. Проходит день за днем, Уже питомец не ребенок, Уже наставник с ним обходит все страны, Которые в удел отцу его даны; И Львенок в первый раз узнал насильство власти, Народов нищету, зверей худые страсти: Лиса ест кроликов, а Волк душит овец, Оленя давит Барс; повсюду, наконец, Могучие богаты, Бессильные от них кряхтят, Быки работают без платы, А Обезьяну золотят. Лев молодой дрожит от гнева. «Наставник, — он сказал, — подобные дела Доходят ли когда до сведенья царева? Ах, сколько бедствий, сколько зла!» «Как могут доходить? — Собака отвечает. — Его одна толпа счастливцев окружает, А им не до того; а те, кого съедят, Не говорят». И так наш Львеночек, без дальних размышлений О том, в чем доброту и мудрость ставит свет, И добр стал и умен; но в этом дива нет: Пример и опытность полезней наставлений. Он, в доброй школе той взрастая, получил Рассудок, мудрость, крепость тела; Однако ж все еще не ведал, кто он был; Но вот как случай сам о том ему открыл. Однажды на пути Собака захотела Взять отдых и легла под тению дерев. Вдруг выскочил злой Тигр, разинул страшный зев И прямо к ней, — но Лев, Закрыв ее собою, Взмахнул хвостом, затряс косматой головою, Взревел — и Тигр уже растерзанный лежит! Потом он в радости к наставнику бежит И вопит: «Победил! благодарю судьбину! Но я ль то был иль нет?.. Поверишь ли, отец, Что в этот миг, когда твой близок был конец, Я вдруг почувствовал и жар и силу Львину; Я точно… был как Лев!» — «Ты точно, Лев и есть, — Наставник отвечал, облившися слезами. — Готовься важную услышать, сын мой, весть: Отныне… кончилось равенство между нами; Ты царь мой! Поспешим возвратом ко двору. Я все употребил, что мог, тебе к добру; Но ты… и радости и грусти мне причина! Прости, о государь, невольно слезы лью… Отечеству отца даю, А сам… теряю сына!»

903

Воспитание Льва. — Перевод одноименной басни Флориана.

904

В менторы— в наставники. Ментор в «Одиссее» — воспитатель Телемака, сына Одиссея.

1802

Петух, Кот и Мышонок [905]

О дети, дети! как опасны ваши лета! Мышонок, не видавший света, Попал было в беду, и вот как он об ней Рассказывал в семье своей: «Оставя нашу нору И перебравшися чрез гору, Границу наших стран, пустился я бежать, Как молодой мышонок, Который хочет показать, Что он уж не ребенок. Вдруг с розмаху на двух животных набежал: Какие звери, сам не знал; Один так смирен, добр, так плавно выступал, Так миловиден был собою! Другой нахал, крикун, теперь лишь будто с бою; Весь в перьях; у него косматый крюком хвост; Над самым лбом дрожит нарост Какой-то огненного цвета, И будто две руки, служащи для полета; Он ими так махал И так ужасно горло драл, Что я, таки не трус, а подавай бог ноги — Скорее от него с дороги. Как больно! Без него я верно бы в другом Нашел наставника и друга! В глазах его была написана услуга; Как тихо шевелил пушистым он хвостом! С каким усердием бросал ко мне он взоры, Смиренны, кроткие, но полные огня! Шерсть гладкая на нем, почти как у меня; Головка пестрая, и вдоль спины узоры; А уши как у нас, и я по ним сужу, Что у него должна быть симпатия с нами, Высокородными мышами». «А я тебе на то скажу, — Мышонка мать остановила, — Что этот доброхот, Которого тебя наружность так прельстила, Смиренник этот… Кот! Под видом кротости он враг наш, злой губитель; Другой же был Петух, миролюбивый житель. Не только от него не видим мы вреда Иль огорченья, Но сам он пищей нам бывает иногда. Вперед по виду ты не делай заключенья».

905

Петух, Кот и Мышонок. — Перевод одноименной басни Лафонтена.