Завуч вытянула указательный палец, словно приготовилась проткнуть Вовчика насквозь.

— Вова, все, что вам дают в детском доме на обед, нужно обязательно кушать за столом и съедать до конца. Выносить с собой ничего не разрешается.

— Я не выносил, — признался Вовчик, — я съел.

— Тогда откуда ты взял этот кусочек?

— Я ему принес…

— Как тебе не стыдно, Фаткул! Вова еще несмышленый, ему простительно. Но ты-то почти взрослый и должен подчиняться принятому у нас распорядку! Запомни, пожалуйста, раз и навсегда, что в нашем детском доме воспитанники обеспечены всем необходимым полностью. Государство позаботилось о вас вполне достаточно, и подкармливать кого-нибудь, как дворового пса, унизительно и позорно.

Ловко она умеет говорить обидные слова.

— А я и не подкармливаю, он мне родной брат.

— Это вдвойне плохо и оскорбительно для него! Он не виноват, но как можешь ты так поступать? Ты, наоборот, должен сам других останавливать от подобных и злостных нарушений. Ведь ты в первую очередь пионер!

— Ну и что?

— Вы совсем еще недавно здесь с Вовой, — продолжала она, — и пока, видимо, не успели еще привыкнуть, повторяю, к нашему установленному внутреннему распорядку, поэтому на первый случай я вас прощаю. Но если подобное повторится, я буду тебя наказывать, Фаткул. Ты просто будешь лишаться обеда… И не только ты, но и Вова.

— Нет нигде такого правила!

— Не смей так вызывающе разговаривать со мной! Ты, видимо, так ничего и не понял, за одно это тебя следует наказать. Я повторяю, мы запрещаем подобные встречи в подворотнях ради вас же самих. Ты можешь занести в младший отряд инфекцию, а мы должны охранять здоровье воспитанников. С братом можешь встречаться только в назначенные послеурочные часы и в специально отведенном месте. У вас не может и не должно быть тайн и секретов от родного детского дома.

Чистую чепуху несет, ведь сама знает, что у Вовчика не бывает послеурочного времени, в школу он еще не ходит. На прогулку их выводят после завтрака, в это время Фаткул еще в школе и приходит лишь к самому обеду. После обеда у малышей сон, у старших уроки, и так с утра до вечера, изо дня в день. Варвара Корниловна говорит вроде бы очень правильные слова, а чутье подсказывает Фаткулу, что нет в них ни правды, ни справедливости. Голос и слова ее вызывают только злость и раздражение. Фаткулу хочется возражать, оспаривать, грубить. Не зря ее в детдоме прозвали Карлушей. Она даже внешне похожа на злую колдунью. Сухая, остроносая, точно карлик, с длинными ушами, торчащими, как рога, по обеим сторонам гладкой прически. В полумраке коридорчика это особенно видно на фоне светлого окна.

На этот раз кара миновала. Но не имеет Карлуша права запретить встречаться Фаткулу с Вовчиком. Разве это законно — разлучать родного брата с родным братом?

Полюгино растянулось вдоль тракта. На север до Богуруслана километров тридцать, на юг до Бозулука в два раза больше. У берега речки Кинельки расположился совхоз в бывшем имении князей Волконских. Белокаменные дома с колоннами, балконами и мезонинами смотрелись в протоку, выглядывали из-за деревьев и кустов запущенного старого парка, где разбегались от реки длинные прямые аллеи, неширокие дорожки, которые давно уже не посыпались желто-красным песком. У запруды стояла старая высокая мельница в окружении толстостенных кирпичных двухэтажных зданий с конторскими помещениями. На другом конце села в эмтээсовских мастерских ремонтировали технику, изготовляли запчасти к тракторам, машинам. Там и работал до войны папка механиком по тракторам. Немного дальше за машинно-тракторной станцией одиноко на холме стоял кирпичный завод с узкой длинной металлической трубой, которая дымила по-черному и днем и ночью. С самого начала войны папка ушел на фронт танкистом и писал, как крепко бьет фашистов. Его танк в полковой части прозвали «Иваном», потому что фамилия папки была Иванов.

Родную мать Фаткул не помнит, знает лишь по фотографиям и рассказам папки и мачехи. Часто брал в руки альбом в коленкоровой обложке, сравнивал себя с матерью и убеждался, что похож на нее. Особенно узким разрезом черных глаз. Полюгинская шпана смекнула, прицепилась и прозвала Фаткула татарином. Обидного в этом ничего нет, каждому пацану давали какую-нибудь кличку. Кому-то досталась и похлеще, чем Фаткулу. Иногда папка присядет вместе с Фаткулом, рассматривает альбом и историю своей жизни рассказывает. Мать росла в многодетной семье пастуха и долго не знала грамоты. Выучилась на курсах ликбеза, потом в школе счетоводов. Там, в Казани, и познакомилась с папкой. Его послали туда на учебу, и она вечером помогала ему в математике. На пожелтевшей фотографии папка важно сидел на гнутом венском стуле, в хромовых высоких сапогах, закинув ногу на ногу, гордо выпрямив голову, и смотрел застывшим взглядом перед собой. В руках он держал какую-то книгу, а рядом стояла совсем молоденькая мать, в короткой юбке и светлом берете, положив левую руку на его плечо, и тоже смотрела своими раскосыми глазами вперед. Папка привез ее в родные свои места, сначала в Похвистнево, а потом в Полюгино. Мать работала бухгалтером на кирпичном заводе. Папка говорил Фаткулу, что они долго, несколько лет, ждали детей. Мать умерла при рождении Фаткула.

На могилке папка поставил столбик с самодельной надписью и деревянную оградку из штакетника, посадил иву и каждую весну брал с собой Фаткула окапывать холмик и крепить его дерном, тут же поминал и выпивал шкалик. Новорожденному дали имя Фаткул, исполнив последнюю, прощальную просьбу матери, и во всем Полюгино не было больше такого имени. Фаткула вырастила тетя Нина, которую директор кирпичного завода всегда с уважением называл Ниной Леонтьевной. Она была светловолосой и с голубыми прозрачными глазами, в которых никогда не увидишь ни слезинки, ни уныния, а только улыбку да хитринку. Работала она тоже на кирпичном, стояла у обжигающей печи в огромных брезентовых сапогах и переднике. Фаткул запомнил ее хлопоты по дому и постоянные заботы о нем. Тетя Нина ласкала, нежила и холила пасынка. Баловала конфетками, шила и покупала красивые удобные обновки. Но переломить себя Фаткул все же не мог, никак язык не поворачивался назвать ее мамой. Несколько раз зарок себе давал, с вечера клялся, что назавтра скажет наконец это слово вслух. Нина Леонтьевна очень этого ждала, чувствовалось по ее взгляду. Но сил произнести слово «мама» у Фаткула так и не нашлось. Однажды утром, когда папка ушел в мастерские, совсем непроизвольно у Фаткула сорвалось с языка — «Нина Леонтьевна». Она прямо-таки застыла и замерла на месте, по-недоброму покосилась, а потом весь день ходила с опухшими глазами. Под вечер буркнула:

— Дурачок ты, сынок, по имени-отчеству обращаются только к чужим людям.

Папке она ничего не сказала, не пожаловалась. Фаткул продолжал звать ее тетей Ниной. Она недовольно молчала, терпела долго, потом как-то не выдержала и расшумелась:

— Ты что, нарочно задумал мои нервы трепать, изводить меня и испытывать? Чтоб я больше не слышала этой ярмонки! Я тебе не тетка из Киева, а родная мачеха!

Родная так родная, пусть будет родной по отцу. Где тут отличить и как правильней самому разобраться? Но никакой другой матери Фаткулу не надо. С тех пор и стал звать ее мачехой. Она как-то сразу к этому привыкла, да и другие вскоре тоже перестали удивляться. Мачеху Фаткул любил, характер у нее добрый, мягкий. Она то тихая, спокойная, а то веселая на весь день, прямо бы взял и расцеловал ее в обе щеки от радости. Папка, тот горячий, несдержанный был человек. Чуть что, сразу за ремень хватается, по любой даже мелочи. Правда, он больше размахивал и грозился, но ни разу не выпорол. Мачеха услышит его гнев и прибежит. Прильнет к нему, пошепчет свои слова и поцелует. Папка успокоится, отойдет от сердца.

Вместо игрушек он приносил Фаткулу бросовые гайки, болты и всякую разность.

— Мастери какую-нибудь механику для смекалки, — говорил он.

Но разве сравнить весь этот железный хлам с фабричным «Конструктором», который однажды принесла мачеха?

На работе мачеха была ударницей, стахановкой, все-то у нее там ладно выходило. Но папка жалел мачеху, видел, как ей нелегко достается на кирпичном и как она устает. Он все хотел перевести ее на другую работу, но война помешала. Сама мачеха усталость свою дома не выказывала. Наоборот, приходила с работы добрая, розовощекая и самая красивая во всем Полюгино. Длинные шелковистые волосы аккуратно зачесаны, лица чистое и гладкое, лишь на ладонях прорезались тонкие чуть темные трещинки. На кирпичном был единственный во всей полюгинской округе настоящий городской душ, и мачеха после каждой смены там мылась. А по выходным в баню ходили.