— Покажи, Фаткул, что у тебя в руке?

— Хлебушек.

— Немедленно отдай мне.

— Это мой кровный…

Но она цепко схватила руку, сильно, до боли, сжала кисть. Выхватила помятый, изломанный кусок и, обезумевшая от гнева, выдохнула:

— Сволочи! Маленькие твари!

Никто опомниться не успел, как она с силой швырнула остаток пайки в круглое отверстие и стала стряхивать с ладони прилипшие крошки.

Можно бросить в уборную все, что угодно, но только не хлебушек, такое в голове Фаткула не укладывается. Любое бы, самое большое наказание он легче бы сейчас перенес, чем то, что увидел. Быстрее слез вырвались слова:

— Сама сволочь, сама тварь! Ведь это же хлебушек!! Даже не мой, а Вовчика! У, стерва, Карлуша!

Фаткулу хотелось кричать еще обидней, броситься на нее с кулаками, бить с силой по глазам, носу, лицу. Она испугалась, опешила, потом схватила Вовчика за шиворот и, не глядя на Фаткула, с трудом выдавила:

— Разговор с тобой будет особый, негодяй!

Быстро поволокла Вовчика к корпусу, тот и оглянуться не успел. Пацаны сразу разбежались, Фаткул остался в уборной один.

— Дурак ты, татарин, — сказал равнодушно Чибис, когда узнал. — Нашел тоже из-за чего кочевряжиться.

— Пошел ты, оглоед, подальше!

Вечером в столовой дежурная девчонка с повязкой на рукаве громко кричала:

— Кто в этой смене Фаткул Иванов?

Ей показали, она подошла к столу, забрала миску и пайку:

— Ты, Иванов, наказан, лишен ужина.

— Ну и наплевать с трехэтажной башни! — пробурчал Фаткул. Если бы знал раньше, то украл бы пайку с кашей и успел бы съесть под столом.

На следующий день Вовчик не пришел. Фаткул прождал его в уборной попусту. Да и нечего теперь было носить, на всю неделю его лишили хлебушка, а суп с кашей за пазухой или в кармане не вынесешь. Вовчик не появлялся и никак не давал о себе знать. Фаткул подолгу ходил вокруг корпуса дошколят, заглядывал в окна, дергал двери, но они были закрыты изнутри, точно от разбойников.

Пока Фаткула никуда не вызывали. Он был согласен на любую кару, лишь бы с братом свиданку разрешили. Может, пойти к Октябрине? Она другой человек, сама в детдоме жила и выросла. Директора Октябрину Осиповну все уважали, хотя тоже боялись. Но она часто болела и в те дни опять лежала в больнице. Пожаловаться некому, вся надежда на самого себя. Фаткул пробовал негромко звать брата, прильнул губами к дверной щели:

— Вова Иванов!.. Вова Иванов!.. Вова Иванов!

Никто, конечно, не откликался, потому что за входной дверью коридоры, которые могли быть также заперты. Однажды все же откликнулся чей-то детский голос:

— Тебе что?

— Вова Иванов с тобой в одной группе?

— Да…

— Позови его.

— Нельзя.

— Почему? Где он? Позови!

— Вова Иванов наказан, его перевели на второй этаж…

Туда совсем не попасть, вход туда отдельный. Найти бы топор, разрубить бы все двери на мелкие щепки, чтоб некуда и не на что было замки врезать и вешать. Может, отмычки у Чибиса попросить? Или самому сделать, — да старик Демка запропастился где-то, наверное, опять деньгу подшибает, кому-нибудь в квартире газ проводит, а то спичками на базаре торгует. Сегодня Фаткула опять лишили ужина. Карлуша человек злопамятный, от своего не отступится, и сейчас там, в столовой, какой-то «шакал» вылизывает из миски законную кашу Фаткула.

После ужина отрядная воспитательница отыскала Фаткула в пионерской. Сказала, что его ждет Варвара Корниловна…

Кабинет детдомовского завуча преогромный, похожий на дворцовый зал. Миниатюрные скульптурные бюсты застыли на длинных подставках, вокруг расставлены глубокие мягкие кожаные кресла и два дивана. Столы плотно обтянуты зеленым сукном, хоть катай на них бильярдные шары. Вдоль стенок вытянулись застекленные шкафы с книгами, журналами и ребячьими поделками. Во весь пол разлегся цветастый ковер. Прямо над письменным столом угловатыми толстыми сучками торчат уродливые оленьи рога, а на столе лежит широкая из красного дерева метровая линейка. Здесь так высоко потолкам и просторно стенам, что, попадая сюда, вроде бы даже меньше ростом становишься. Варвара Корниловна потушила папиросу, встала, подошла к краю стола. Взяла линейку и заворковала своим охрипшим голосом. Подозвала к себе.

Нет, просить прощения даже пыткой не заставит!

Полусумрачно горит дежурный свет, укрываясь в складках темных портьер. В длинном коридоре ни души, не видно ночных нянь на лестничных площадках и в узких проходах. Фаткул вытер слезы со щек ладошкой. Не хотелось плакать, но они сами собой катились, и остановить их было невозможно. Очень жгло плечи, живот, руки, спину. Все тело горело, словно только что выкарабкался из огня. Гибкая линейка в руках Карлуши всюду поспевала, но без единого удара по лицу или голове. Мстительная Карлуша била плашмя и звонко, стараясь попасть побольнее.

В ушах стоит ее хриплый полушепот:

— Теперь ты осознал, хулиган, свой проступок?

Сказать «да» — значит соврать, и тогда спасешься от боли.

— Теперь ты понял, дармоед, свою провинность?

Сказать «нет» — значит сказать в глаза правду, и тогда будет еще больнее…

— Здесь я тебе и мать и судья, жаловаться тебе некому! — рычала она.

Врет бессовестно. Да ни за что на свете не бывать Карлуше матерью. Жизнь правильно ее наказала, прожила до старости одна, такой до гроба и останется. Если бы разыскать Октябрину и все без утайки ей рассказать, то она в обиду не даст. Октябрина тоже пожилая, но справедливая. До директорства работала пионервожатой. Она ходит вся подтянутая, с короткой стрижкой, как у первых комсомолок. По праздникам Октябрина со всеми вместе веселилась и даже в горн трубила, ловко на барабане марш отстукивала. Моложе всех душой, но почему-то чаще других болеет, а вот Карлушу никакая холера не берет. Октябрина по делам детдома все куда-то ездит и что-нибудь достает. Не очень-то просто ее застать, потому-то всем в детдоме и заправляет Карлуша.