В одном можно быть совершенно уверенным. Поддерживая русское Слово, относясь к образам русской персоносферы как к образам, а не комиксам, мы поддержим нашу культуру в момент, когда она переживает не лучшие свои времена.

Чередниченко Татьяна Васильевна — музыковед и культуролог, доктор искусствоведения, профессор Московской государственной консерватории, автор шести монографий по музыкальной истории, эстетике, современной массовой культуре. Постоянный автор и лауреат премии «Нового мира».

Нижеследующие заметки не претендуют ни на что научное или литературное. Просто расскажу о приключившихся со мной событиях и сопутствующих им размышлениях.

Размышления копились два года. В предлагаемом тексте они датированы — не из самопочтения мемуариста, но чтобы показать, как непредвидимо и органично уложился в личную историю (в ее смысл) внешний контекст (его смысл), включая и события сентября 2001 года.

В компьютерной. Октябрь 2000 года. В Онкоцентре на Каширке доктор В. А. Кукушкин пригласил в кабинет, где анализируют снимки, наглядно убедиться, что успехи есть. Работают два монитора. На одном — картинка полуторамесячной давности; на другом — сегодняшняя. Спрашиваю: «А эти вот белые пятна почему не становятся меньше?» — «Это сосуды — с чего бы им уменьшаться! А вы, как я посмотрю, проявляете любознательность…»

Всеволод Александрович невозмутим и внимателен; взгляд усталый, пристальный. Вырывается не предусмотренный сюжетом монолог: «Да, пытаюсь разобраться в работе онкологов. Мне интересно не только как пациентке. Онкология — заповедник необольщенного ума и милосердного упорства. Если бы рак гарантированно излечивался, пройти через борьбу со злокачественной опухолью полезно было бы иным социальным стратегам».

И вот что ответил доктор: «Да куда ж они денутся? И с ними это случится».

Опытный рентгенолог вовсе не думал поддерживать рискованное медицинское морализаторство. Он имел в виду свое, профессиональное, — статистику заболеваемости. Шансы оказаться лично вовлеченными в работу онкологов год от года становятся более высокими. Но обретаемый опыт несоразмерно скудно просачивается за стены лечебных учреждений — более чем у половины пациентов рост опухоли пока что необратим.

И здесь идеология. Раз уж об этом зашла речь: адекватная система помощи уходящим больным в России отсутствует. В профильных клиниках нет отделений паллиативного лечения. Доктор медицинских наук, профессор С. А. Тюляндин пишет в журнале «Практическая онкология» (март 2001 года): «Казалось бы, раз естественное течение болезни подразумевает неотвратимость для многих больных перехода в терминальные фазы заболевания, то этот наиболее трудный для больного и его семьи период времени должен быть объектом пристального внимания онколога, который до этого момента был ответствен за проведение специфического противоопухолевого лечения. В реальности все обстоит иначе. <…> Пока у больного есть перспективы на успешное лечение, он лечится в онкологическом учреждении под руководством онколога. Стал бесперспективным — уходи куда хочешь: в клинику паллиативной медицины или в хоспис, которые способны принять единицы онкологических больных, или домой <…> Для самого больного и его родных этот переход является подтверждением безнадежности и скорого конца. <…> А разве можно считать полноценной оказываемую медицинскую помощь в хосписах <…> если там нельзя провести паллиативную химиотерапию или лучевую терапию?»

Сложившаяся организация здравоохранения такова, что общество отправляет в небытие, и довольно мучительное, своих членов раньше, чем это делает Господь Бог. Так воплощаются примат коллектива (отдельные страдальцы, будь их хоть тысячи, системой в расчет не принимаются) и свободная конкуренция (лечим только тех, кто имеет шансы выздороветь, а на «неконкурентоспособных» финансирования не напасешься). «Лес рубят — щепки летят» = «Боливар не выдержит двоих» — не так уж далеки друг от друга тоталитарные и рыночные установки.

Право решать за Бога заразительно. Если им привычно (по формуле «практически здорова») инфицирована целая отрасль жизнеобеспечения, то и за отдельных ее работников поручиться нельзя. Могут решить не только за Всевышнего, но и за нас, с нашей свободной волей, на которую и сам Господь не посягает.

Как без меня меня списали. В декабре 1996 года в почтенной городской клинике мне удалили долю легкого. Отпуская на волю, хирурги подвели черту: рак — нулевой степени; химиотерапию делать не нужно и даже вредно — инвалидом стану. Потом из специальной литературы узнала: рак легких тем и плох, что дает очень ранние микрометастазы; поэтому химиотерапия обязательна. В авторитетной столичной больнице об этом не знали… Впрочем, судя по дальнейшим событиям, дело не в незнании.

Когда в мае 1999 года случился обсев (об этом можно было догадаться по неестественно бодрой интонации докторов, но не догадалась), решили не предпринимать специальных лечебных мер, а также ничего не говорить — ни мне, ни родным. Во-первых, жалко мучить, через шесть месяцев (стандартный прогноз) все равно умру. Во-вторых, забот и без того хватает; а расскажешь родным — станут биться в конвульсиях последней надежды… Повторяли что-то насчет упорного бронхита и какой-то лимфоидной инфильтрации (такого диагноза не бывает, как потом выяснилось). Раз в полтора месяца, при нараставших одышке, кровохарканье и учащавшихся подъемах температуры, я приходила на рентген. Снимки смотрели и восклицали: «Уже лучше!»

Но пациентка все не умирала. Даже более или менее работала. Отведенные сроки прошли, а автор этих строк по-прежнему являлся на рентген и вынуждал медперсонал к мимическому оптимизму…

Об ответном фатализме. Работники муниципальной клиники не хотели лишних хлопот с (и для) безнадежной больной. Но действовала еще одна причина.

От представителей других корпораций (например, чиновников или журналистов) не принято ожидать героической верности долгу; как раз напротив. Но медицинским работникам с детской непоследовательностью вменяется нравственное подвижничество. Соответственно первых общество вроде как задабривает сравнительно высокими стандартами жизни, а для вторых (которые должны, в то время как все остальные почему-то не должны) сойдет как есть. Ссылки на клятву Гиппократа в такой ситуации звучат вырожденным ритуалом, как припев позднезастойной пионерской песни: «Ты обязан быть героем, если ты орленком стал!»