Тогда, чтобы заслониться, он начал усиленно искать в себе и в этой женщине рядом чего-то общего, совпадающего во всех точках в прошлом, в будущем, в настоящем, и не мог найти.

Бабаев еще раз широко оглядел ее всю, заметил, что глаза ее недвижно улыбались, как и прежде, что одной рукою, правой, она красиво подперла подбородок, а другую бросила вдоль колена, встал, налил себе стакан вина и выпил его глоток за глотком, не отрываясь, потом прислушался к тишине за окнами, зачем-то поправил волосы и подошел к ней прощаться.

— Куда вы? — отдернула она свою руку. — Сидите!

Уже не улыбалась. Лицо стало непонимающе-капризное, как у детей.

— Сидите! Некуда идти… И рано.

— Все равно, ведь говорить-то нам не о чем! — сказал Бабаев. — Не пойму я вас… И вы меня не поймете… До свиданья!

— Нет! Нет! — повела она головой. — Я не пущу.

Она взяла его руку своею, мягкой и теплой, и чуть притянула ее к себе, к складкам тонкого платья, и опять Бабаев увидел какие-то другие, робкие глаза: глядели на него снизу вверх, чуть нахмурясь, и говорили: «Останься!»

Но от пустоты, от старой, брошенной было и опять властно вошедшей в него пустоты, насмешливо кривившей в нем губы, Бабаев уже не мог оторваться. И страшно было даже самому себе сознаться в том, что с нею, может быть, лучше.

Это была привычная, хорошая, старая пустота, должно быть, та же самая, которая раскинулась между звездами и движет и колышет бесконечность.

Бабаев долго и спокойно смотрел на Римму Николаевну; чувствовал холодное, проползшее на спине от шеи вниз; мягкость и зелень ее платья, упругую податливость щек; осторожную тишину комнаты… но толпились в голове какие-то груды слов, и он не мог удержать их.

— Дело не в том, что сейчас мы не поняли, — никогда мы не поймем один другого! — заговорил он. — Просто у каждого — свой язык, и таких слов, чтобы другой их понял, — нет! И никакой души вы открыть не могли и сказать «всего» вы не могли — не дано это человеку!.. Как только сойдутся двое, так и начинается ложь!.. Это… может быть, и не страшно вовсе, а так и должно быть, как всегда было: где двое — там ложь…

Руку свою Бабаев незаметно высвободил из ее руки, отошел незаметно на два, на три шага, остановился.

— А где миллион вместе — там-то какая ложь! В миллион раз больше? — сказал он вдруг, точно подумал. — И умрут рядом, и все-таки не поймут… Конечно, умереть-то легче, чем понять вот того, кто тебе просто в глаза смотрит… Смотрит и молчит… А когда и говорит — все равно, что молчит… О чем бы ни говорил — все равно только о себе скажет, и все равно никто не поймет…

И тут же подумал Бабаев, что и этого говорить не нужно, как не нужно говорить вслух с самим собой.

— Пойду. До свидания!

Он поклонился, по привычке сдвинув ноги и перегнувшись в поясе, повернулся и пошел к двери.

Когда шел, то думал, что она встанет с дивана, и услышал, что она встала.

— Сергей Ильич! Куда вы? — окликнула его.

Голос был уже не тот, недавний, а другой, мягкий, серый, как полотно над балконом, когда дует несильный ветер.

Бабаев обернулся у двери и увидел ее всю на свету лампы, растерянную, с опущенными руками. Захотелось почему-то понять ее хоть теперь, когда она была понятна, понять то, чего она не сказала и не скажет, потому что ложь сильнее ее самой, но что видно было в ней и без слов, и, улыбнувшись деланно и длинно, он послал ей тихо:

— Я… не останусь!

И вышел.

Звезд было подавляюще много. От них все небо было дрожащим и холодным, а на земле стало легко и пусто.

И когда Бабаев шел от дома Риммы Николаевны, он чувствовал одно и чувствовал ясно, что ничего сложного нет, есть простое: против громады земли и необъятности звезд одиноко стоит его душа, в которой ничему другому, тому, что не он, нет места.

Пахло вялыми листьями; от фонарей внизу лежали красноватые круги, и от шагов был цепляющийся, тупой звук.

Только одни они и жили, эти шаги, — дома были мертвые, проклятые в своей законченности, низине и порядке, в котором расселись они по обеим сторонам друг против друга. И как-то так широко ощущалось кругом через улицы, через землю, через звезды, что нет ничего нигде, все серо и пусто, и хоть бы пугало чем-нибудь — не пугало, просто ушло куда-то.

Бабаев завернул уже за угол, прошел какой-то длинный пегий деревянный забор, разогнал кучку ворчащих больших собак и вспомнил вдруг, вылепил в памяти, как живое, ясное до последней крохотной тени, охваченное светом лампы лицо Риммы Николаевны, когда он уходил из комнаты, а она стояла. Тогда глаза у нее были непонимающие, широкие, а руки тяжело опустились вдоль бедер.