— И этого не надо.

Она поняла, опустила руки; даже отшатнулась тихо, как показалось Бабаеву. И опять остепенила лицо.

— Я хотела сказать вам…

— Тебе, — поправил Бабаев.

— Тебе, — согласилась она. — Хотела сказать тебе, что я к тебе привыкла.

— Я это знаю, — сказал Бабаев.

Он знал также, что теперь у него лицо чуть побледнело, брови сжались.

— Ну, вот… Это и все, что я хотела сказать!

По-детски качнула головой и отвернулась.

— Нет! — испуганно почти крикнул Бабаев. — Это не все! Какое же это все? Что ты ко мне привыкла — я ведь знал это, потому что и я привык. Это не то и не все…

— Что же «все»? — спросила она и ждала ответа. Но Бабаев не знал. Он чувствовал только, что недавнее большое и теплое от него уходит. Опять подымается усталость, но усталость одинокая и злая, ночная усталость, когда тело давит, а мысли нет.

Под высокими бровями у нее зеленели тени, но глаза были светлые, насквозь видные и пустые, и Бабаеву казалось уже, что сейчас же за ними темно, обрыв, нет даже шагу пространства, что «все» ее лежит где-то здесь неглубоко, под скользкой кожей, и как-то немного этого «всего», и зачем оно?

Но робко и тихо он взял ее руку, где она тоньше, около самой кисти, нагнулся к ней, к самому лицу, вспомнил, как отдавал ей себя на кладбище днем и как это было радостно и легко, вобрал в себя запах ее волос и повторил просительно и мягко, как ласкающийся ребенок:

— Скажи что-нибудь еще! О чем-нибудь!

— Ты совсем, как Митя! — улыбнулась Римма Николаевна. — И говоришь так же… Правда, правда…

— Ну, расскажи о Мите… — подхватил Бабаев. — Это фабрикант ангельских крыльев?

— Что же о нем говорить? Умер уже Митя.

— Умер?.. Да ведь он счастливый был?

— Не знаю… Стал чахнуть и умер.

— А отец?

— Что отец? Отец жив… Недавно был здесь, то есть не так и недавно, еще при муже. Отец у меня еще крепкий. Необыкновенно высокий, знаешь! Страшно высокий! В какой угодно толпе на голову выше всех… Я другого такого и не видела, а он говорил, что видел. И вот, должно быть, смешно! Привык уж, что все под ним, внизу, и вдруг чьи-то глаза вровень со своими… Так и называет его своим тезкой… Не помню уж, где он его видел.

— Ну вот, нашла же, что сказать! — укоризненно улыбнулся Бабаев и подумал: «Хотя это совсем не то».

— И отлично! — сказала она. — Выпьем вина и сядем на диван… Надоело стоять.

Они опять чокнулись стаканами с разным вином, и опять у нее на верхней губе обозначилась грязновато-лиловая полоска.

Она полулегла на диване, подобрав ноги, и Бабаев ощущал коленом острые каблуки ее башмаков, и это ощущение почему-то было неприятно.

Показалось, что и глаза у нее стали мальчишески наглыми.

— А помнишь? Ты должна помнить, — это ты в детстве видела, — на глухой крапиве такие маленькие зеленые жучки, как изумрудины? — спросил Бабаев.

Она подумала, покачала головой.

— Нет, не помню… И глухой крапивы не помню.

— Как же не помнишь? Лохматая такая, белая, четырехгранная… Пахнет… — изумленно глядя на нее, объяснял Бабаев.

— Простую крапиву знаю, а глухую нет! — улыбнулась она. — Почему она глухая?

Бабаеву почему-то показалось не то обидным, не то страшным, что вот рядом с ним сидит кто-то, кого он считает близким, и не знает глухой крапивы.

— На огуречной траве они тоже бывают, — вопросительно посмотрел на нее он.

— И огуречной травы не знаю! — уже засмеялась она и так все время глядела на него наклонившимися насмешливыми глазами.

Бабаев захотел представить что-то из ее жизни вот здесь, в этой комнате, и вспомнил о денщике.

— А денщика ты куда дела? — спросил он.

— Никуда. Спит на кухне. С вечера всегда рано ложится, а утром не может спать: утром «петухи кричат», как он говорит, и его будят.

— Поляк?

— Чех. Ян Смёрчек. Вместо «полоскать стакан» говорит «ласкать стакан».

— Это мне не нужно! — сказал Бабаев, и почему-то стало ощутимо-больно в голове от сознания, что это не нужно, не важно, не то.

Пусто стало. Какая-то темная, отброшенная было в сторону пустота медленно вползала в него и начинала занимать свое место. Показалось, что у этой пустоты, как у угара, насыщенно-синие, густые кольца и что выползает она отовсюду: из-под тихих кресел в чехлах, из-за лампы, из-за тяжелого шкафа: сквозь голоса и сквозь молчание проходит одинаково неотвратимо.