Он стоял и широкими глазами все смотрел туда, где исчезли все, так недавно еще веселые, полные жизни люди. Но там плавала только грязная тряпка с самовара и фуражка Фомы да торчал угол высунувшейся лодки.

Никишка закрестился испуганно и часто и, забыв свою хворь, обдирая локти о кусты, опрометью бросился за версту через лес к монастырю.

Наступила ночь. В лесной сторожке горела маленькая жестяная лампочка, а около нее за столом сидел Никишка и жевал хлеб.

Человек пять монахов вместе с седым о. Никоном приходили, осмотрели место катастрофы, вытащили затонувшую, но не опрокинувшуюся лодку и ушли, рассудив, что тела дня через три вскроются сами, а искать их теперь бесполезно.

Никишка остался один с огромной, непосильной для него задачей: почему погибли такие здоровые, как отчим с матерью, такие цветущие, как сестра с женихом, а он, никому и ни на что не нужный, давно обреченный на смерть, остался?

Этого он не мог понять. Прежде ему было завидно и досадно, теперь страшно. Страшно было оставаться снаружи около реки, страшно и в избе. Закопченная печь мрачно глядела на него черной открытой пастью, по законопаченным стенам на пакле висела копоть, прусаки молчаливо шныряли по столу, шевеля усиками.

Стекло лампочки было засижено мухами и закопчено; свет от нее был тусклый, неприятный для глаз, и в углах избы чернело что-то жуткое.

Никишка привык видеть в избе мать у печки или у корыта, отчима — на лавке, и теперь то, что никого кругом не было, казалось ему странным и непонятным, он никак не мог освоиться с мыслью, что их нет, совсем нет на земле.

Ему вспомнился лошадиный череп с черными впадинами глаз, а рядом с ним отдувающееся красное лицо жениха Моти. Черные впадины глядели на это лицо, и оскаленные зубы смеялись.

Никишка не мог усидеть в избе. Ему сделалось там так душно и страшно, что он вышел на воздух.

Сквозь деревья белела река, а на небе, задевая за облачка, плыла луна и мерцали звезды.

Никишка несмело взглянул на реку, и ему показалось, что на самой середине шевелятся темные головы и мелькают руки и чуть слышно доносится вместе с плеском:

— Никишка! Родной!

— Ах ты, господи! Да как же это! — спросил Никишка. — За что же это ты их так?

Всю жизнь ему казалось несправедливым то, что он создан уродом, что он не такой, как все. Но и урод, он все-таки остался жить, а не уроды погибли.

Кругом была тишина, но худое напряженное тело Никишки дрожало в каждом суставе, и ему казалось, что темные кусты и деревья кругом тоже дрожали и зловеще кивали головами.

Чтобы согреться, он хотел развести костер, поднял валявшиеся около три сучка, но тут же бросил их: он представил треск дерева в красном огне, и это его испугало.

От реки несло сыростью и жутью, и, крадучись, он вошел опять в избу.

Ему показалось, что кто-то тихо идет за ним, почти вровень с его плечами, и пробует его обогнать. Он замер на месте, потом оглянулся, испуганными глазами впился в темноту и торопливо задвинул на засов двери.

В избе было теплее, но удушливее.

По привычке Никишка забрался на печь и накрылся тулупом. Но в темноте под тулупом он увидел то, что часто видел и прежде: стая летучих мышей пищала и билась перепончатыми крыльями; головы у них были похожи на головы утонувших, а писк отдавался в ушах, как предсмертный крик матери: «Спасите! Батюшки!.. А-а-а!..»

Никишка отбросил тулуп, свесил ноги с печки и, тяжело дыша, начал креститься на черневший в темном углу образ.

— Упокой, господи, рабов твоих — Фому, Феодосью, Матрену и того (он не знал, как звали жениха Моти)… Дай им, господи, место покойное!

Больше он ничего не мог придумать. Он сидел, и в голове его, вытеснив решительно все, как острие, торчал большой больной вопрос:

— Как же это? Ведь им сколько веку оставалось, и вот их уже нет… а я жив!

Еще раз он осмотрел избу.

Маленькая лампочка горела, не освещая дальних углов, и углы мрачно чернели, но недалеко от стола под лавкой искрился какой-то металлический предмет. Никишка вгляделся и увидел, что это пустой патрон, оставленный недавно бывшим охотником и никем не поднятый. И вот неизвестно почему перед ним вырос шагающий с ружьем по болоту загрядчинский фельдшер, а за ним впереди блеснуло широкое море, засинели горы, забелела Ялта.

И вдруг ему стало ясно: он остался в живых, чтобы жить.

Эта мысль сперва ошеломила его, и он с открытыми глазами долго сидел, осваиваясь с нею. Почему же именно нужно жить ему, никуда не годному в жизни, и не нужно было жить тем четверым? Но на помощь ему пришла новая мысль: ведь он мог бы прийти из лесу и раньше, еще к обеду, мог бы выйти из-за кустов, когда пришел, — тогда из жалости его, может быть, посадили бы тоже в лодку и он утонул бы прежде всех.

Тут только он припомнил не приходивший раньше на память случай из детства.