Странный-престранный мир тихой нашей станицы! Мир удивительных слухов и доверчивого неведения, мир безалаберного крика и смиренной тишины!

Иногда я вдруг думаю об этом, когда друзья мои рассуждают о тибетских монастырях или о личности Иисуса, спорят то о происхождении Баальбекской террасы, то о загадке Содома и Гоморры... А воображение этих теток из нашей станицы все будоражит другое: дошла ли телеграмма? Положить в посылку яичек или лучше пятерку послать, да и пусть там купит сама три десятка в Челябинске и Салехарде. А думают ли они, зачем каждый из нас является в этот мир? Что оставит в нем после себя?..

Мы не то чтобы стыдились родства с нашей станицей, просто мы считали хорошим тоном над этим родством посмеиваться. Такие, мол, башковитые ребятишки, ты посмотри, и откуда бы вы думали — из этой дыры!..

А что? Кому нынче не известно, что гении рождаются в провинции?

Из Красноярска приехал Юрка Кудасов, наш землепроходец, и мы решили сходить в горы. Сколотили небольшую компанию, наскоро собрались — и в путь. Неделю шли до перевала и неделю потом валялись на черноморской гальке.

Добрались до дому, а тут нашего полку заметно прибыло, и жизнь у нас пошла веселей.

Лето подходило к концу, и к радости от встречи с теми ребятами, которых ты давно не видал, примешивалось уже ощущение близкого расставания со станицей, и сердце начинало потихоньку щемить, когда тебе вспоминались вдруг и шум поезда в метро, и сумрачная прохлада коридоров в нашем общежитии на Ленинских горах, и сонная тишина читалки...

Пока нас не было, в станице произошло печальное событие: умер от сердечного приступа Андрей Тимофеевич Конов. Конечно, нам с Жорой надо было бы сходить в редакцию, посидеть там с полчасика, погоревать, посочувствовать, но сразу мы как-то не собрались, а потом время, когда это надо было сделать непременно, как будто уже ушло, идти было поздно, и вроде можно было уже и совсем не ходить. Ко всему это настроение последних дней дома — и возбужденное, и одновременно ленивое: ты будто жалеешь себя почему-то, и оттого сам себе многое прощаешь.

В день отъезда к нам пришел Максим Савельевич Прямокосов. Мама приглашала его в дом, но он отказался наотрез, сел на низенькой скамеечке в палисаднике.

Было жарко. Максим Савельевич то и дело вытирал пот на лице, и тогда маленькая его головка совсем не видна была из-за громадной ручищи. Чувствовал он себя почему-то неловко, то и дело принимался покашливать, потом вздохнул глубоко и прерывисто, сказал тихо:

— Ты правильно пойми, дорогой друг... вот. Стефан Людвигович говорит: «Его смерть — это нам всем... как завещание». А он меня на работу брал... советом всегда... Ты там близко, отнеси или в «Рабоче-крестьянский корреспондент», или... выше куда. Только сам посмотри сначала. Очерк о нашем редакторе, статья...

Он протянул мне незаклеенный редакционный конверт и тут же встал, начал прощаться.

— Ты там сам поправь, если что не так... Не для меня, ладно? Для него.

Голос у Максима Савельевича дрогнул, он снова стал вытирать лицо, потом как-то странно — как дети, готовые заплакать, — махнул рукой и пошел от калитки, горбясь.

Я повертел конверт, ничего в общем-то не понимая толком, потом сунул его в задний карман брюк и быстро пошел в дом. Там, я знал, решался в это время очень немаловажный для меня вопрос: сколько давать мне до ближайшей стипендии и стоит ли костюм купить сейчас или же зимою, чтобы я не успел сносить его к защите диплома.

Потом нас с Жорой посадили на пищепромовский грузовик, который должен был довезти нас прямо до вокзала, чтобы с автостанции не пришлось нам через весь город тащиться с чемоданами, корзинками да авоськами.

Снова по обе стороны от дороги, как берега, потянулись невысокие наши горы, потом они стали расступаться все шире, оставляя на подступах к себе невысокие курганы да пологие холмы. Потускневшие, потерявшие летний свой цвет поля были прозрачны и пусты, и хоть там, кажется, все еще лежала жаркая истома, ветер, прилетавший из степи, был уже легок и тоже как будто пуст. Только над пыльной дорогой, по которой шли и шли грузовики, все еще висел густой и теплый запах пшеницы.

До Армавира доехали мы хорошо, на поезд тоже сели удачно, и к концу вторых суток были уже в Москве.

В крохотной моей комнате на Ленинских горах я поставил в уголок чемодан, и корзинку, и пузатую авоську с красными яблоками и сел на диван, отдыхая и обводя взглядом и окно, за которым виднелся кусочек неба над крышею противоположного крыла, и книжный шкаф, и прохладную стену из зеленоватого пластика.

Внизу, у проходной в нашу зону, мы с Жорой встретили суданца Абдуллу со второго курса; он разулыбался, показывая все свои сахарные зубы и, хоть мы не хотели ему давать, отобрал у нас обе корзины, понес, пытаясь нам что-то объяснить на смешанном своем англо-русском, но мы так ничего и не поняли, потому что торопились с этими корзинами да авоськами, и до меня дошло только сейчас: кивая на наши корзины, Абдулла говорил, что у себя на родине он жил тоже в деревне.

Мне вдруг вспомнилась станица и подумалось о том, что еще одно лето осталось позади, и неизвестно отчего сделалось грустно.

Я снял туфли, давая гудящим ногам отдых, расстегнул на груди рубаху и еще посидел так, приходя в себя и после дальней дороги, и после суеты на вокзале, потом полез в задний карман брюк и достал конверт, который дал мне Максим Савельевич.

Почему-то мне захотелось именно сейчас прочитать статью Максима Савельевича, не знаю, может быть, потому, что она была каким-то звеном, связывающим меня с той неторопливой жизнью, которая снова надолго осталась позади.