И как раз в этот момент, когда он начинает это говорить, открывается дверь в кабинет Прямокосова, и на пороге появляется главный редактор «Красного казачества» Андрей Тимофеевич Конов.

— Еще какая тема! — соглашается Прямокосов. — За ушко, понимаете, да на красное солнышко!...

Андрей Тимофеевич сразу как будто прислушивается, поглядывая на всех троих своих подчиненных по очереди, но вид у него при этом такой, будто он и принюхивается тоже.

— Знакомые лица! — говорит он нараспев, от двери еще торжественно протягивая мне ладонь. — Молодое поколение! Дай старый газетчик пожмет твою руку!..

Мы здороваемся, и он похлопывает меня по плечу, а другой рукой уже отмыкает дверь в свой кабинет.

— Пойдем ко мне, новости расскажешь, пойдем, молодое поколение, пойдем...

Он пропускает меня вперед, а сам останавливается в дверях, смотрит на Сережу.

— Так о чем вы тут без меня? — спрашивает с насмешливым недоверием.

— Ни грамма! — говорит Сережа, глядя на Андрея Тимофеевича преданными глазами.

Теперь Андрей Тимофеевич переводит взгляд на Прямокосова.

— Звонили, — сообщает Прямокосов.

— Долго?..

— Значительно долго!

— Очень хорошо! — потирает руки Андрей Тимофеевич. — Даже очень отлично!..

И то, кто мог звонить и почему это хорошо и даже «очень отлично», остается для всех загадкой.

— Работайте! — говорит потом Андрей Тимофеевич, и, прежде чем он успевает закрыть дверь, из соседнего кабинета доносится баритон Прямокосова:

— Приступа-а-ем, дорогие товарищи!..

Андрей Тимофеевич усаживает меня в кресло, боком приткнувшееся к его столу, потом садится сам, кладет ладони на край стекла, под которым лежат у него всякие сводки, нагибается над столом и негромко спрашивает:

— Ну как там Москва?..

Голос у него при этом такой доверительный, даже таинственный, и серые глаза на полном бабьем лице такие внимательные, словно я должен сообщить ему сейчас нечто очень важное и, может быть, совершенно секретное; и я каждый раз теряюсь, мне становится стыдно, что вообще-то я и не знаю ничего такого совершенно секретного — что тут Андрею Тимофеевичу ответишь?..

Но в том-то и вся штука, что отвечать Андрею Тимофеевичу вовсе и не надо.

— Хорошо — Москва, хорошо! — сам говорит он теперь громко и торжественно и проводит рукой по седеющему ежику. — Москва — всегда хорошо!..

Берет со стола круглый, в красный рубец футляр от зубной щетки, который всегда лежит на стекле справа, свечкой держит его в толстых пальцах.

— Колпачок мне так и не привез? — Андрей Тимофеевич открывает футляр и осторожно достает из него старую авторучку без колпачка, смотрит на нее, как будто любуясь, покачивает головой.

— Сколько лет со мной — трофейная еще. В войну один капитан подарил. Я потом — в отставку, а она до сих пор как на войне... Все служит старому газетчику, все служит. В огонь и в воду со мной. Только колпачка вот никак не подберу — восемь лет назад раздавили его на свадьбе у одного товарища, когда драку я разнимал... Причем капитан тоже и раздавил. Один капитан подарил — другой раздавил, ну разве не стечение судьбы?..

В который раз я начинаю объяснять, что колпачков отдельно не продают. Может быть, привезти Андрею Тимофеевичу новую ручку? Китайские очень хороши.

— Зачем? — удивляется Андрей Тимофеевич. — Мне новая ни к чему. Пока есть эта... мне только колпачок! Ты поищи хорошенько, а?.. Может, в мастерских, где авторучки ремонтируют, поспрошай, а?.. В следующий раз привезешь...

— Обязательно, — обещаю я, — поищу...

— Буду ждать, — говорит Андрей Тимофеевич, улыбаясь.

Теперь он встает из-за стола и начинает ходить по кабинету.

Андрей Тимофеевич высок, плотен, из белой, в синюю полоску шелковой рубахи, к которой он никогда не пристегивает ворота, тянется борцовская шея, небольшой живот туго обтянут белыми полотняными штанами и туфли на босу ногу — сорок четвертого размера.

Брезентовые эти туфли густо мазаны зубным порошком — не по назначению Андрей Тимофеевич использует не только футляр от щетки, но и ее саму, — и когда он теперь тяжело ступает по кабинету, порошок осыпается, и на полу остаются белые контуры следов.

— Я тебя вот чего, молодое поколение, пригласил, — говорит в это время Андрей Тимофеевич голосом, как будто нарочно приподнятым. — Есть у меня для тебя материал — только ты и можешь поднять. Напиши-ка нам очерк о стригале Еременко!.. Человек он уже пожилой — и в финскую пришлось, и с немцем... Так можешь и написать: стриг, мол, почем зря фашистов, а теперь, мол, на мирном фронте — тоже стрижет будь здоров! Сделай, а?.. Крепко так, по-шолоховски!..

За раскрытым настежь редакторским окном знойная тишина, только бьется, зудит в плотной шторине явно не туда, куда ей надо бы, залетевшая пчела, да коротко похрустывают, осыпая порошок, белые полуботинки Андрея Тимофеевича, да монотонно звучит его голос...