Дрожащими пальцами он повыше подтолкнул шапку, расстегнул еще одну пуговку на груди, ему было жарко.

Каким-то нарочно веселым голосом, будто совсем не своим, спросил:

— Ты Мокея Иваныча-то помнишь?..

Парфен словно подумал чуток:

— Как не помнить?

— Рота-те у его была...

И опять вроде о чем-то подумал Парфен — торопиться-то он никогда не торопится.

— Ну, да... за горушкой там... в буераках...

Старик сказал радостно:

— Дак вот!.. Сколько-те лет, а...

Он как будто бы запнулся и виновато развел руками:

— Шуть его, чо там есть... как там... пойду!..

И заторопился, покачивая на ходу головой, тоже будто в вине какой или неловкости...

Парфен рот приоткрыл да так и стоял...

А старик уже спешил дальше за малым взгорком, шел быстро, и ног его не было видно, и весь он был и рядом, и будто пропадал в легком весеннем мареве, отчего казалось, что не идет он вовсе — летит...

История получилась в общем довольно простая... Когда утром — за три часа до отлета — я покупал билет в городской кассе Аэрофлота, мне сказали, что самолет на три часа еще и запаздывает. Три да три — шесть, несложная арифметика подсказывала, что впереди у меня целый день. Я позвонил друзьям и тут же отправился по делам, которые ждали меня в этом городе, а в полдень мы собрались в ресторане и хорошенько отобедали. Когда друзья поднимали очередной тост за благополучный полет, я не выдержал, вышел к автомату и в который уже раз позвонил в Аэрофлот, но симпатичный голос снова уверил меня, что ничего не изменилось, что я по-прежнему могу не торопиться.

И мы не торопились — и когда ожидали такси, и когда, лениво покуривая, удобно расположились в машине, и когда уже в аэропорту спокойно себе стояли в очереди к справочному бюро.

А в справочном бюро вдруг сказали категорически:

— На рейс сто шестнадцатый посадка уже завершена.

— Как то есть завершена?

— А так!

Мы бросились к стойке. Мы показывали на часы и возмущенно говорили все разом. Пожилая сотрудница Аэрофлота еле успевала кивать:

— Да-да, самолет пришел на час раньше, да, а вылетное запоздало...

— А может быть, еще удастся успеть?

И она вздохнула и печальным голосом обреченной на вечное терпение стала объяснять: в Братске пассажиров и так взяли на борт сверх нормы, да сам экипаж сегодня на два человека больше обычного. Конечно, может быть, командир и согласился бы посадить лишнего человека, да только вряд ли, на борту как раз — проверяющий... Все тридцать три несчастья сразу!

И все-таки мы бросились к самолету.

В Ил-восемнадцатый еще грузили вещи, по трапу тянулась цепочка пассажиров, внизу, чуть поодаль от толпы, стоял средних лет человек в форменной аэрофлотской шинели, с кремовым шарфом и в каракулевой шапке с кокардой.

— Простите, вы не командир?

Он только оторвал сигарету от губ и молча повел ею вбок.

Там около другой двери к борту самолета приткнулась крашенная ярко спецмашина с подъемником, а на площадке подъемника, широко расставив ноги, стоял другой летчик.

Он был высок и широкоплеч, но когда я подошел к машине поближе, то снизу он показался мне еще выше и плечистее. И правда, он был как памятник Покорителю пятого океана — даже в чертах лица у него была сейчас и монументальная решительность, и монументальная строгость, — и я, стоящий внизу, у пьедестала, вдруг понял, что не смогу договориться, — мне это разом стало ясно до тоски. Голосом, уже заранее неуверенным, тонущим в аэродромных шумах, не своим, каким-то тонким чересчур голосом я крикнул:

— Товарищ первый пилот!

И он только повел глазом.

— Товарищ первый пилот!.. У меня билет на этот рейс, но такая штука произошла...

А он уже не глядел на меня, он только головой покачал: нет-нет.

— Товарищ первый пилот!.. Мне и в самом деле необходимо, поймите, я не стал бы из-за пустяка беспокоить вас.

А он, как и полагается памятнику, спокойно смотрел вдаль.

У меня сорвался голос, и я почувствовал испарину под шапкой на лбу, и мне стало вдруг невыносимо жарко в теплом моем свитере, и я вдруг услышал, как пощипывает натертую твердым задником ногу... И вообще, я вдруг ощутил себя совершенно никчемным человеком... Я как бы посмотрел на себя со стороны и удивился совершенно серьезно: как эта жалкая личность захотела вдруг полететь на этом белоснежном лайнере который поведет этот пилот?!

На мне было новое пальто, которое, я знаю, мне идет, и в руке я держал элегантный портфель хорошей кожи, и в другой — великолепные перчатки, и я был совершенно трезв, но, ей-богу, сейчас я почувствовал себя так, словно стою внизу, неряшливо одетый и совершенно расхристанный, а в руке у меня раздувавшаяся от кое-как сложенных и прорвавших газету вещей авоська, и я слегка пьян и потому смешон и неловок.

Часто ли вам приходилось кого-либо уговаривать, убеждать, попросту говоря — просить?.. Меня, например, всегда подталкивали вперед, если надо было о чем-либо договориться, и еще в школе, а потом в институте считалось почему-то, что я беспроигрышный парламентер, надо ли говорить с нашим деканом или с тем бригадиром, в чье подчинение мы попали на картошке. Пожалуй, меня и сейчас еще числили в записных ходоках, но сам-то я давно знаю, что все обстоит не так просто.