Теперь вся эскадра шла мимо, и в построении ее уже виделся как бы свой, особый порядок. Когда лодки уже пронеслись дальше, ветер донес до берега напряженный гул, и Финкель с восхищением сказал:

— Как скоростные истребители идут, черти!

Прохорцев уже складывал стопки в погребец:

— А так и есть. Скоро все истребят. Нам с тобой ничего не оставят.

Котельников кивнул вверх, где из-за поворота вынеслась еще одна точно такая же эскадра:

— Бедная рыба!

— Обогащаться идут! — Прохорцев продолжал скатывать свою самобранку. — Значит, пошла рыбка вниз.

— Быстро они разнюхали!

— А что ж, телефона на Мутном нет? Двадцатый век! — Прохорцев захлопнул крышку погребца и осторожно подвинул к Финкелю, который уже взобрался на нос. — Давай, прячь. Поехали. А то, пока обернемся, и в самом деле только на разбор шапок и успеем. — И опять повернулся к Котельникову: — Понимаешь, забыл подписать одну бумаженцию, а завтра в банк... Ну, так ты что решил?

— Д-да нет, пожалуй. Спасибо.

— А то смотри. Через час ты на пристани, а еще через четверть — уже дома, там машина ждать будет. — Прохорцев стоял напротив Котельникова так, словно только что сильно ударил его большим своим животом, и по глазам было видно, что он такой, да, он и еще посильней ударит. — Ну, наше дело предложить. Сосед как-никак! Смежничек! — Глаза у него не то чтобы потеплели, а только слегка оживились. — Я вот Финкелю только что рассказывал, как однажды продал смежничку елку за сто тысяч... Не веришь? Это когда впервой с ними прижали, рубить запретили. Приезжаю к нему тридцать первого, а он сидит грустный. Ты чего? Без елки, говорит, остаюсь. А подкинешь, говорю, на план? Будет тебе сейчас елка! Гляжу, ожил. Сколько? А давай — сто! Сам за телефон: так и так. Елку, что у меня в кабинете, — срочно к такому-то! Что ты думаешь — с премией были! — и перекинул свой живот через борт. — Будь здоров, Игорь!

Котельникову мучительно хотелось домой.

Зачем он с этим алкашом, и в самом деле, связался?

— Будь, Петр Андреич!.. Счастливо!

Ему захотелось тут же подойти к Матюше, тряхнуть за плечо... Но он только смотрел, как в грохоте и брызгах стремительно уходит от берега стальной треугольник Прохорцева. Интересный человек этот Прохорцев! Все у него, как всегда, крепко сбито, все подогнано, все четко, на всех наплевать — и ни в чем никаких сомнений... Такой счастливый характер? Или дело в другом — в том, что любое из этих сомнений он может тут же запить своею зубровкой?..

Он был начальник управления сантехников, и кто-то на Авдеевской пустил о нем: главный хам-техник.

И люди у него были под стать, это передается. Когда они приходили на площадку, ухо надо было держать востро: или все к шутам тебе покорежат, или засыплют землей — лишь бы только сделать свое. Начальник электромонтажа Ведерских как-то недавно сказал Котельникову: «Знаешь, сколько нашего добра Прохорцев похоронил на конвертерном? Я подсчитал: одних электромоторов — двадцать два...» А если подсчитать все?

А странно, подумал Котельников: сперва где-то перетряхивают планы, берут дополнительные обязательства, из кожи лезут, чтобы собрать эти электромоторы, потом получают за них премию наконец, а тут Прохорцев, который тоже принял обязательство — построить конвертерный в три раза быстрее, — сталкивает электромоторы в траншею, засыпает землей и тоже получает премию, а как же — за досрочный пуск!.. Богато, подумал Котельников, живем!

Прежде чем растолкать Матюшу, он достал у него из кармана бутылку, сунул под клапан своего рюкзака, и это незначительное само по себе событие стало предметом почти незатихающего разговора, который они вели потом, когда опять плыли.

— А ты, Андреич, аккуратно ее поставил? — в который раз уже, близко наклоняясь, кричал Матюша.

Котельников кивал, но это Матюшу не успокаивало:

— Не первернется?

— Да нет, нет!

Матюша вздыхал и тянул шею, вглядываясь в реку, но через минуту опять приступал с допросом:

— А ты давно на ее глядел?

— А чего б я на нее глядел?

— Ну, как? Чтоба не первернулась... Она хорошо стоит?

— Чудак человек! Чего волнуешься?

Матюша замолкал, но внутри у него, видно, что-то так и не утихало ни на миг, так и бродило, не давало ему успокоиться. И его опять прорывало:

— А ты, Андреич, интересный, я и не знал... Чего ты, грит, волнуешься? А?! Это еще надо в таком разе поглядеть, кто из нас чудак, а кто не чудак!

И глядел на Котельникова так, как будто тот обижал его в лучших чувствах... Нет, прав, что там ни говори, тысячу раз прав Прохорцев!

Проплыли мимо большой когда-то деревни Ерунаково, около которой выходит к воде толстый угольный пласт, и Котельников долго глядел на этот черный обрыв, добро людям! Ерунаковцы дров на зиму никогда не запасают, зачем — топливо у них всегда под боком. Кто за ним ходит сюда, на реку, а некоторые, говорят, копают потихоньку прямо у себя в подполье... Персональная шахта у каждого, вот что значит Сибирь-матушка!

Правда, и это не удержало людей в деревне — вон сколько по взлобку заколоченных домов... Да только небось и это ненадолго: придут и сюда строители с шахтерами, начнется тут иная жизнь.

— Слышь, Андреич? А может, пока ты смотрел, было хорошо, а закрыл рюдзак, она и первернулась?

Он взмолился:

— Матюш! Ты можешь о чем-нибудь другом?

— Ну, об чем другом-то?.. Об чем? Я тебя как человека, а ты...

Ветер опять усилился, пошел снег. Сперва мелкий и жесткий, он на глазах становился все крупней и пушистей, и Котельникову любопытно было на это смотреть — таких разлапистых и полновесных снежинок, пожалуй, не видал он давно. В круженье их было что-то от праздника, от Нового года, и он, вконец продрогший, опять вспомнил о своем теплом доме... Подумалось вдруг, что самое лучшее в этих его поездках — возвращение, первые часы после него, первые минуты, когда ты с влажными волосами, распаренный, выходишь из ванной, и к тебе бросается терпеливо ожидавший за дверью Ванюшка, за палец ведет тебя к тахте, усаживает, устраивается у тебя на коленях, а ты сидишь в толстом халате, вымытый, прихлебываешь душистый Викин чай, а рядом она сама и рядом Гриша, рассказывает, как там у них, в планерном кружке, дела, телевизор что-то показывает, но никто его не смотрит, сегодня он сам по себе, а им хорошо и без него...