Струны: Собрание сочинений
вернуться

Верховский Юрий Никандрович
Шрифт:

«Не позвякивает колоколец…»

Одинокое сердце оглянется

И забьется знакомой тоской.

Полонский

Не позвякивает колоколец Борзой тройки у крыльца; Не бредет в скуфейке богомолец – Божий странник – степью без конца. Хорошо с любимого порога, Покидая мирный дом, Уходить в далекую дорогу Непоспешно, чинно, чередом; Хорошо, когда открыты дали, Хоть неведома земля; И без радости, и без печали Города, моря, поля – И людей – в раскрывшуюся душу, Словно в чашу — до краев Принимать. – Нет, я покой нарушу, Оглянись, – а он и был таков. Отчего? Дорожный колоколец И не звякнул у крыльца. Не видать – бредет ли богомолец По степи без края и конца.

«И тракторы гудят, рычат, поют и стрекочут…»

И.А. Новикову
И тракторы гудят, рычат, поют и стрекочут, И ходит ходуном изумленная земля, На сотни сотен верст огнедышащие клокочут И разверзаются первородные поля. Так новью новою целина души взрезается, Вот глыбы глянули на простор из глубины, А дали до краев неземной земли расстилаются, Вот тут, в твоей груди, не впервые ли рождены? Как люди потные и дочерна закопченные, Рабочий кончив день, уж полн ыживых речей! А там, куда ни глянь – молодые, неугомонные, Другие при огнях снова пашут горячей! Так тракторы рычат, гудят, поют и стрекочут В ночи души твоей – и, за сменой смена, вслух Корявых темных дум сырая сила пророчит: И в мире, и в тебе воспарит бессмертный дух. 27.V.-9.VI.1931. Москва

САМОПОЗНАНИЕ

Искусством познается мир. И в мире Во-первых человек. Самопознанье — Наука всех наук. Его дает Среди искусств и ближе, и тесней Искусство живописи: за вещами Тут видишь суть вещей; за человеком То вечно-человеческое, чем И жив-то человек. Пусть на портрете Отпечатлелось доброе и злое, Больное и здоровое, от праха Или от духа жизненное в нас, – Художнику всё дастся в идеальной Прозрачности. И мастеру портрета Отведено не первое ли место Средь живописцев? Дай себе отчет: Когда следишь ты взгляд его пытливый, Что на тебя и быстро устремлен, И длительно, – тебя ли просто видит, Тебя ли ищет он? Нет. Он глядит Туда, куда-то, словно бы не видя Того, что здесь. И словно бы оттуда, Откуда-то – и линии, и краски, И свет, и тени. Ты заговоришь – Ответ услышишь, и вопрос, и речи Живые, но за ними – не о них Поймешь сосредоточенную думу, Иль не поймешь – почуешь мимовольно. И оттого над лепкой внешних форм, Как над гармониею стройных звуков, Или над хоровым многоголосьем, Иль над единым песенным напевом, – Парит иной, эфирный строй надзвучий, Неслышных или еле слышных слуху Обычному. И этот тайный строй Соединяет малый мир с великим. Вот отчего и этот чуждый взгляд, Зараз и пристальный, и как незрячий На то, что только ты. Вот отчего, В глаза взглянув готовому портрету, Ты, может быть, себя и не узнаешь На первый взгляд – таким, каким и знать-то Не хочешь вовсе, изредка встречая Чужим в случайном зеркале. Но миг – Себя ты начинаешь узнавать, А дальше, всматриваясь понемногу, И познавать в себе – себя иного. Познание – не правда ль? – опознанье, Обретенье утраченного. Ты – Искусством возвращаешься себе И творчеством его воссоздаешься, Себя опознавая в мире малом, А малый мир – большом. Самопознанье – Наук наука. Меж других имен Искусство имя ей, многоименной В единой цельности. Знаток ее – Художник. Из художников же – мастер Портрета, вещий. Гv uтv 8-21.V.1932

ПЕПЕЛ

Не золотой песок, но светлый пепел Из горстки в горстку мы пересыпаем, Художники. То детская ль игра, Или обряд таинственный и важный, Свершаемый в ночном уединенье, В сосредоточенности тишины, В нерасторжимой цельности мгновенья, Приостановленного волшебством? Не Фениксом ли восстают из пепла Перегоревшие деянья дней, И не из пепла ли мы воздвигаем Свои надгробья – книги? Мне отрада Листать свои, чужие ли страницы — И чудится: вот проблеск в темноте — Вот черный свертывающийся легкий Листочек – вот на миг белеют знаки – Чуть полувысказавшихся признаний – Вот шепот еле внятный, или шелест, Едва тончайшим слухом уловимый, Рассыпавшегося в легчайший пепел Листка сгоревшей жизни: «Пепел милый!» И в этих-то уловленных мгновеньях Мгновенья вечности своей вскрывая, Ты цельное незыблемое знанье Вдруг обретаешь. Да, пересыпай В божественной игре – в ночном обряде – Свой пепел светлый – золотой песок. 17.VI.1932

ВАЯТЕЛЬ

Видел ли Ты, как ваятель работает? Образ разящий: Труд и искусство – одно. Что без искусства за труд? Что без труда за искусство? Великие это познали. Помнишь Голубкину? В ней было дано мне понять Многое. Мощью суровой, и мудрой, и доброй дышало Это лицо, этот взор, хмурый и светлый равно. Облик весь жестковатый, движенья, рабочие руки, Низкий голос и речь, сильная в краткости слов. Сдержанной силы сокрытый огонь привлекал, чуть пугая. Как прорывался он вдруг в тихой ее мастерской. Грубые руки, что глыбы зеленые глины швыряли, Нежным касаньем перстов словно ласкали ее; Ткань тончайших усилий ударом одним сокрушали, Поиск уверенный вновь к жизни перст воздвигал. Помню, странно увидеть себя и узнать, как впервые: Полный законченный сплав мысли и формы живой. Кончено? – «Завтра готово», – промолвила просто. А завтра – Огненный гневный порыв. Всё крушилось – на взгляд: Вместо житейского сходства – созданье искусства вставало: Вот оно – вот торжество духа над бренным в тебе. Так, совершилось. Но что же сказала она? – «Вот теперь-то Я поняла. Всё не то. Знаю, что нужно. Начнем Сызнова – вот как приеду назад из деревни. И будет Вправду тогда хорошо. Это – не жалко разбить». Месяц прошел в ожиданьи, назначенный. Весть из деревни: Анны Степановны нет. В несколько дней умерла. Мастер-художник почил от трудов. И живые творенья Людям остались. И в них – память о вещем труде. 4.XII.1932

ВОЗЛЕ СТАНЦИИ

Кажется, если б не станция Близкой железной дороги, Не было б тут огорчения, Кроме домашней тягучки. Но, позабыв мизантропию, Можно сказать, что и в этом Есть утешение славное Чтителю медленной жизни. То – станционные барышни, Те же точь-в-точь, как когда-то В воспоминаниях Чехова, В воспоминаниях Блока. Кончить не может любезничать Истинный рыцарь платформы – Юный толстяк бело-розовый С сухенькой бледной кассиршей. Грузный уж стал погромыхивать, Грозно посвистывать поезд. – Нет, не стереть очарованной Скучно-бессмертной картины. 26.VII.1932

РУССКИЙ АБСОЛЮТ

Я молчал не от лени, болезни, дум, недосуга, – Нет, я молчал просто так. Так– это наш абсолют Русский. Его толковать невозможно, но должно всецело Просто принять – и во всем. Как же иначе? Да, так. 30.VII.1932

ГОЛУБИКА

Ягода пьяная – голубика. Собирала ее баба полоумная, Спины день-деньской не распрямливала, Вдоль и поперек лес обшаривала, Набрала лукошко полным-полно. Принесла под крыльцо к вечеру, Худыми руками костлявыми Лукошко на ступеньку поставила, Руки сложила, выпрямилась, Ясными тазами глядит – улыбается, Говорит тихим голосом, Странною речью – дурочка. Вышла к ней на крыльцо старуха старая, Не стала ворчать-брюзжать, Стала свое рассказывать: «Ой, пьяная голубица-ягода! Пошла это я по голубику в лес Да ягоды голубики накушалася — И закружилась у меня голова, Насилу-то дорогу нашла, Повалилась что мертвая. Люди добрые домой принесли». Послушал я старуху старую, Посмотрел я на дурочку, Полное у нее лукошко взял. Улыбалась она, глазами глядя светлыми, Тихо слова говорила непонятные. Жизнь моя, жизнь моя – Голубика, ягода пьяная. 4.VIII.1932

О ВОЛКЕ

Старухе матушка ее рассказывала: «В том году волки голодные разбегались; Прямо на деревню прихаживали, Людям от них, голодных, проходу нет; Мальчонку одного в лес унесли. А было такое дело памятное. Старшенький мой-то на руках еще был; Иду это я под вечер, его на руках несу; Глядь – у самой дороги волк стоит; Зубами пощелкивает – на меня глядит. Я и говорю ему тихим голосом: «Посторонись, волчоночек, дай пройти». Что же ты думаешь? Отошел в сторонку, Мне с ребеночком дорогу дал». Так-то старухина мать ей сказывала. 16.VIII.1932