Рассвет этот, которого он так ждал, показался Ивану Васильичу необыкновенным, чудодейственным… Очень отчетлив в нем был момент, когда он увидел, — или угадал скорее, но близко к истине, что затылок его кучера под засаленным околышем не темноволосый, как он думал ночью, а русый; что у лошади, везущей аптечную двуколку рядом, подвязанный белый хвост…

Иван Васильич и не хотел верить в то, что, может быть, действительно приведут или принесут раненых, и боялся, — а вдруг?.. И, наконец, утро, едва наступившее, разъяснило ночную «фантасмагорию», как называл это Целованьев.

Никто ни в обозе, ни в главных силах, ни даже в первом батальоне не видал этого, — это передавал потом Венцславович: когда рассвело так, чтобы хоть что-нибудь видеть впереди, он наткнулся с тремя разведчиками из своей команды на машину «лимузин», стоящую под тополем, а над нею на тополе висел белый платок, знак конца военных действий и возможности мира и покоя, и из автомобиля вышел начальник дивизии генерал-лейтенант Горбацкий, тучный, седобородый старец, доедающий бутерброд с сардинкой и теперь широко открывающий масляный рот, как рыбы в аквариуме, а за ним с серебряным стаканчиком вина, из которого он пил мелкими глотками, и тоже с недоеденным бутербродом в другой руке, вылез начальник штаба дивизии полковник Корн, высокий блондин с красиво подстриженной бородкой; и, протирая на ходу запотевшее пенсне, чтобы разглядеть лучше это видение, замедляя шаг, подошел к машине Юрий Львович, вздернул руку к козырьку и застыл, и за ним застыли разведчики.

— Здравствуйте, э, поручик! — сипло, не спеша, сквозь хвостик сардинки.

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

— Вы… это… что такое?.. Цепь?..

— Начальник команды разведчиков, ваше превосходительство.

Генерал дожевал хвостик, сонными глазами, на каждом верхнем веке которых было по бородавке, обвел всего Венцславовича, потянул носом и сказал, морщась, Корну:

— Что это так… завоняло, а?..

— От ног, — пригляделся Корн.

— Ваше превосходительство… попали случайно на свалки, — объяснил Юрий Львович.

— На свал-ки?.. Прочь, прочь!.. Идите!.. Назад!.. — замахал на него генерал толстыми жирными пальцами обеих рук. — И все чтобы назад!.. В казармы!.. Своей местности не знают!.. «На свалки»!.. Пф, пф, — на-во-ня-ли как, а?..

И когда пошел назад Венцславович, движением рук и кивками головы осаживая своих разведчиков и наступающие цепи, он заметил косвенным взглядом, как шофер и механик снимали с тополя белый платок…

Горнист первой роты затрубил отбой… Игра кончилась.

А минут через двадцать Иван Васильич видел, как проезжал мимо в город, трубя, чтобы сторонились повозки, лимузин с генералом Горбацким, начальником штаба дивизии и Черепановым.

Когда часам к девяти утра Иван Васильич все в том же обозе и теперь уже впереди третьего батальона подъезжал к воротам казарм, гимназист какой-то высокий и тонкий зачем-то стоял поодаль от часового и глядел на обоз.

От беспокойной этой ночи, полной колесного грохота и темноты, холостых залпов и мозглого холода, Ивану Васильичу нехорошо было: в ушах неразборчиво стучало, глаза устали видеть общесолдатское серое тесто, полная ненужность этой поездки ночной огорчала, почти оскорбляла так, что хоть бы пожаловаться своему кучеру, как жаловался он городовому в два часа ночи.

Но солдат, голова пирогом, теперь ретиво, как ни в чем не бывало, натягивал вожжи, чтобы не напирала слишком на передние повозки его лошадь, почуявшая близкие конюшни и кормушки с сеном из имения Нуджевского.

И когда перед казармой своротил с дороги на свое постоянное место обоз и ступил, наконец, твердо на знакомую, туго убитую солдатскими сапогами землю Иван Васильич, он заметил — идет в его сторону длинный гимназист, идет, и не верится, однако ясно, что это — Володя.

И еще только старался догадаться Иван Васильич, какой сегодня праздник, — почему не в гимназии Володя, — как он подошел бледный, с красными глазами, очень взволнованный и срыву крикнул почему-то визгливо:

— А папа и не знает, что…

— Что такое?.. Володя!.. — испугался Иван Васильич и за локоть его ухватил крепко.

Володя глянул на лошадей, на солдат рядом и докончил тихо, но очень брезгливо:

— Елька дрянь, грязь… метреской стала… полковника Ревашова!..

До того взволнованное, что даже почти плачущее стало его длинное лицо.

— Еля?.. Как?.. Что ты говоришь?..

И пошел вдруг отец торопливо вперед, а сын за ним.

— Елька, да!.. Метреской!..

Еще вдумывался отец в это слово, — что оно значит такое, а сын уже частил и сыпал наболевшими словами.

— Скандал на целый город!.. Девчонка!.. Дрянь!.. Повесилась на шею!.. Старику!.. Продалась!.. Папа!.. Нужно туда ехать сейчас же!.. К нему!.. К Ревашову!..

— Но ведь постой!.. Что ты!.. Откуда?.. Ревашов… он ведь защищал вокзал этой ночью!.. Ты не то!.. Вокзал!.. По тревоге!..

— Где тревога?.. Какая?.. Драгуны на ученье!.. Я там был сейчас!.. Письмо от нее!.. Письмо с денщиком. Дрянь она! Гнусную записку прислала!.. «А про Верцетрикса пусть отвечает Лия Каплан»!.. Вот мерзавка!..