— «Виновен ли заведующий угольной шахтой „Наклонная Елена“, горный инженер господин Матийцев, в обвале забоя, в результате чего погибли двое забойщиков?»

Тут он сделал паузу и, не глядя уже в листок, ответил:

— Нет, не виновен!

И еще не успел как следует Матийцев воспринять сказанное о нем, как кто-то из публики, которой собралось человек двенадцать, захлопал в ладоши. Потом захлопали все. Потом председатель суда, не называя его ни «подсудимым», ни по фамилии и глядя на него не предубежденно, а скорее как бы с участием, сказал;

— Вы свободны!

Матийцев понял эти слова так: «Можете выйти из зала суда и идти куда вам будет угодно, не думая больше ни о какой нигде „отсидке“».

Он поклонился председателю и вышел.

От города, где судили Матийцева, до станции, где нужно было ему сходить, считалось всего часа полтора езды.

То, что оправдали, а не засадили на месяц, как предсказывали Безотчетов и Яблонский, и тем более то, что суд дал снисхождение Божку, очень подняло Матийцева в собственных глазах. Таким именно поднятым он и вошел в вагон третьего класса.

Тут было очень людно, но люди ехали вместе, как понял Матийцев, издалека и успели уже перезнакомиться друг с другом: в вагонах русских железных дорог даже у закоренело молчаливых появляется почему-то большая словоохотливость.

Свободное место, которое нашел Матийцев, оказалось даже как будто среди наиболее здесь говорливых, наилучшим образом оживленных дорогой. А в соседнем отделении, — вагон был открытый, — сидел даже кто-то с большой гармоникой-двухрядкой, которую бережно, почтительно держал на коленях, причем стояла она на широком красном, с крупным белым горошком, платке. Концами этого платка гармонист тщательно вытирал свои пальцы, которые, должно быть, потели, что мешало ему, очевидно, свободно действовать ими.

Он был вдохновенного вида: узкое лицо с чуть заметными усишками и белесый вихор надо лбом; нос длинный и несколько набок, а глаза победоносца и покорителя женских сердец. Рубаха его, хотя и очень грязная, поэтому неопределенного цвета, была вышита крестиками — женскими, конечно, руками.

Тронувшийся поезд еще не прошел мимо построек станции, а он уже перебрал ухарски клавиши гармоники и запел тенором:

Под узким подбородком у него оказался кадык на тощей шее, и губы от большого усердия он распяливал в виде сковородника. Зубы у него были щербатые; брови же — реденькие, желтенькие, — он то вздергивал, то хмурил жалостно, как того требовала его песня.

— Гм, занятно! — весело говорил, слушая его и ни к кому не обращаясь, Матийцев, оглядывая в то же время всех, кто был и впереди, и с боков, и сзади.

Но вот к нему подкатился на коротеньких ножонках черноволосый кудрявый ребенок лет трех, охватил его колено и вполне отчетливо сказал:

— Дядя, дай конфетку!

И не успел Матийцев приглядеться к нему, как какая-то лохматая черноволосая женщина появилась рядом с ребенком и обратилась к нему бесцеремонно:

— Ну, дайте уж моему Диме конфетку, раз ежели он у вас просит! Он все равно не отстанет, — он такой вредный!

— Да откуда же у меня конфетки? У меня никаких конфеток нет, — удивленно сказал Матийцев.

— Ну, как же так нет, когда вы же их своим деткам везете! — протянула черноволосая вполне уверенно и даже подмигнула знающе.

— И деток у меня тоже нет, — ответил Матийцев уже спокойнее.

— Ну, тогда дайте ему грушу!

— Дай! — требовательно сказал Дима.

Матийцев оглянулся кругом, заметил, что несколько сзади его расположился покушать какой-то бородатый загорелый степняк в чоботах, и кивнул туда головой:

— Вон там что-то едят — туда идите!

Бросив на него негодующий взгляд, мамаша увела сыночка, но это был только первый ее приступ.

Минут через десять она опять подошла, таща Диму за ручонку, и сразу, с подхода:

— Вот скажите же вы этому скверному мальчишке, что в этом самом вагоне водятся волки!

— Зачем же я буду говорить ему такую чепуху? — кротко спросил Матийцев.

— А затем вы должны ему это сказать, чтобы он когда-нибудь испугался! — выпалила без передышки мамаша.

— Гм… да… Вы обратитесь к кому-нибудь другому, — посоветовал ей Матийцев.

Опять уничтожающе-гневный взгляд выпуклых черных глаз, и опять утащила она своего Диму, и уже где-то дальше в вагоне, — слышал Матийцев, — она приказывалала кому-то: