— Думаешь ты, что я с бухты-барахты тебе говорю, — усмехнулся Макухин, — не-ет, брат, я насчет этого застрахован: я ведь свои тринадцать лет запаса уж отбыл, теперь в ополчение зачислен. Ополчение трогать не будут, как его и в японскую войну не трогали. Обо мне не сомневайся.

— Конечно, тебе видней, раз это тебя касается, а не меня, как я уж из ополчения вышел… Ну, ведь может случиться и так, что никакой войны и не будет, а так только, смущение людей, — тогда как? — осведомился Полезнов.

— Не будет, так не будет, — плакать об этом не станем, а дело свое откроем. Конечно, если наотрез откажешься, тогда уж ты загодя мне скажи, — я другого компаньона искать буду, а то уж хлеб люди косить начинают, — как будто между прочим сказал Макухин.

— Ячмень?

— Хотя бы ячмень.

— Ячмень уж косят, это действительно… Нет, уж другого пока погодите искать, Федор Петрович. Мы уж с вами все-таки не то чтобы…

Полезнов затруднился договорить то, что ему хотелось сказать, занятый печенью совсем уже маленького рачка, последнего, какой еще оставался у них на столике, а потом случилось так, что договорить и вообще не пришлось: несколько раздвинув заросли вьюнков и настурций, молодая женщина в широкополой шляпке крикнула с тротуара:

— Федор! Ты здесь?

Потом она обернулась назад и сказала:

— Ну вот, — я ведь говорила, что он здесь!

— Это моя жена, — успел шепнуть Полезнову Макухин.

В уютный садик пивной вошло с улицы четверо: жена Макухина Наталья Львовна, ее отец Добычин Лев Анисимович, полковник в отставке, — с белыми зигзагами на погонах, — ее мать, толстая старая слепая дама, и Алексей Иваныч Дивеев, с недавнего времени близкий этой семье человек, в фуражке гражданского инженера, с молоточками крест-накрест на зеленом околыше и с кокардой на тулье.

Конечно, Макухин пытался было представить их Полезнову, но из этого, по многолюдству их, по новости для него самого такого сложного дела и по непривычке к таким положениям Полезнова, ничего не вышло, кроме невнятного бормотания и крепких со стороны Полезнова рукопожатий. Если бы Полезнов имел в это время возможность присмотреться к своему собеседнику, он разглядел бы, что тот не выражал ни малейшего удовольствия при этом вторжении своих семейных и близких. Он только пытался скрыть это, суетясь, где бы и как бы их устроить. Ему помогла в этом та самая «невредная бабочка»: вместе с ним она приставила к их столику другой, пока пустовавший, а также еще четыре стула.

Конечно, тут же вслед за этим появились и новые бутылки пива и новая порция раков. Перебегавшими по лицам этих четверых новых для него людей глазами Полезнов не мог не заметить того блаженства, какое разлилось по широкому, совершенно круглому лицу белоглазой слепой, когда она взяла обеими руками свой стакан с пенистым холодным напитком, но он думал, что ей просто жарко и хочется пить. Однако она сказала хрипуче:

— Сколько это бутылок нам дали, а, Наташа? Смотри, чтобы на мою долю полдюжины!

В пристрастии к пиву тестя Макухина, как военного, Полезнов не сомневался и, как человек неглупый, понял, что деловой разговор наладить с Макухиным снова теперь уж, конечно, не удастся.

Главное же, чем обескуражен был Полезнов, это тем, что попал он в такую компанию: полковник, инженер, настоящая дама — жена Макухина, совсем не похожая на его жену… да и слепая старуха, тоже не кто-нибудь, а полковница, привыкшая пиво пить не иначе, как дюжинами бутылок!

О чем можно ему было бы заговорить с ними, он совершенно не знал, но они, видимо, совсем и не предполагали говорить с ним: они продолжали говорить между собою, о чем говорили, должно быть, на улице, когда сюда подходили.

Жена Макухина, одетая в такое легкое пальто, что оно все могло бы, кажется, быть свернуто, как носовой платок, и спрятано в любой карман, говорила инженеру:

— Нет, как хотите, Алексей Иваныч, а вы просто никогда и раньше не умели жить на свете!

— Вполне возможно… Даже, может быть, вы совершенно правы, — бормотнул Алексей Иваныч не особенно внятно; потом вдруг добавил громче и раздельнее: — Уметь жить — вы знаете, что это такое? Это полнейшая безнравственность, тупость и безмозглость, — вот что!.. Умеет жить на свете свинья в хлеву, а порядочный человек тем-то и порядочен, что он не… того, как это говорится… простите!

Тут Алексей Иваныч как-то непонятно для Полезнова смешался, втянул голову в плечи и как будто даже несколько покраснел.

Кожа лица его была вялая, дряблая, хотя он не казался старым. Он и не загорел почему-то, что удивило Полезнова, так как даже и по лицу слепой старухи, сосредоточенно вливавшей в себя пиво, был разлит сильный южный загар. Впрочем, он был блондин, с белесыми усами в обвис; когда же он снял фуражку, то оказалось, что спереди и до темени был начисто без волос.

Полковник Добычин был, правда, тоже лыс, но к нему, человеку старому, это шло, притом же лысина его сияла, как канделябр, — полнокровная, розовая, внушающая почтение. У него был большой, с горбиной нос, уткнувшийся в седые усы, подстриженные снизу, и очень заметен был кадык на морщинистой коричневой шее.