Шрифт:
Он потряс Павлунину руку и лег опять.
— До свидания, — сказали парни и, пятясь, вышли.
Трофим услышал Женькин неуемный голос:
— Вы у деда чаи, что ли, распивали с климовским медом?
— Тихо, колокол! — осадил его Бабкин.
Зазвенели подковы, через минуту все затихло. Трофим остался со своей энциклопедией.
Возле военкомата народ стал прощаться. Бабкин расцеловался с Настасьей Петровной, и та ушла в сторонку — вытирать слезы. Потом племянник приложился к теткиной щеке.
— Пиши, — пробормотала она, торопливо чмокая его три раза. Ей только вздыхалось, но не плакалось.
Бабкин поцеловал Женьку в холодный нос — паренек засмеялся и утерся.
Последним двинулся Павлуня. Бабкин поглядел на длинного братца снизу вверх.
— Ну, Пашка...
И услышал тягучее:
— Миш, а как я-то? Один ведь...
Бабкин знал, что утешать Павлуню в такие мокрые минуты нельзя — хуже раскиснет. Поэтому он наскоро обнял его и тут же озабоченно отступил:
— Держись поближе к ребятам — не пропадешь. Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне: они — люди! И смотри веселей, Пашка, не будь лапшой! Пиши!
Павлуня вздохнул, по старой детской привычке мазнул ладонью под носом, спотыкуче ответил:
— За Татьяну не волнуйся: я кому хочешь ноги обломаю.
— Спасибо, успокоил! — засмеялся Бабкин и, помахав всем, побежал к зеленому военному автобусу.
Грянули трубы, и все потонуло в их медном реве. Потом, слегка оглушенные, призывники кое-как построились, стали слушать речи. Поодаль притихшей кучкой стояли родственники, выискивая в ушастом строю своих. Потом снова загремели трубы, и снова после них наступила недолгая тишина.
— Садись! — скомандовал молодой начищенный офицер, недовольно косясь на толпу, которая вся подалась к автобусу.
Призывники полезли валом, галдя и толкаясь, и тут всем сразу стало видно, какие они еще не воины, а совсем мальчишки.
— Не могли уж два автобуса подать! — громко возмутилась Марья Ивановна.
Офицер оглянулся на нее. Парни уселись. Места хватило всем. Офицер еще раз, теперь насмешливо, поглядел на тетку и легко вспрыгнул в автобус.
— Козлик! — хмыкнула Марья Ивановна, но очень тихо, чтобы тот не услышал.
В окошки глядели глазастые да ушастые. Провожающие все враз испуганно загомонили, стараясь в эти последние минуты выкрикнуть самое необходимое. Еще раз грянул оркестр, автобус покатил. Люди пошли следом, махая руками. Павлуня остался стоять, ссутулясь.
— Распрямись! — хлопнула его по спине Марья Ивановна. — Живи веселей!
НОВЫЙ ДИРЕКТОР
Павлуня ходил из угла в угол. Марья Ивановна шумно пила чай, отдуваясь и покряхтывая. Изредка она с укоризной поглядывала на сына. Наконец напилась и благодушно осведомилась, с чего это Пашка снует по горенке, словно таракан по столу.
— Тоска, — пробормотал Павлуня.
Мать искренне удивилась:
— Тоска?! Господи, с чего же?! Сыт, одет, обут — и тоска? Промнись, тогда и аппетит нагрянет.
Сын послушно оделся, вышел на улицу. Дождик накрапывал так лениво, будто и сам сомневался: разойтись или остановиться. Было то неопределенное время, когда народ только еще возвращался с работы и на вечерний отдых пока не настроился.
Сейчас, осенью, люди шли неторопливо, без шума. Тише стало на улице. Нет на дороге чужих машин — только свои.
— Здравствуй, Павлуня, милок! — улыбались бабушки у магазина.
Этим бабушкам можно улыбаться — они сделали свое: вырастили вместе с ребятами хорошую морковку на бедных песках. Теперь они пока отдыхают до весны.
А механизаторам забот не убавилось, просто они перестали валиться как снег на голову, а подступали заведенной чередой: ремонт, учеба, вывозка минералки да органики, тара, семена — да мало ли еще дел оставили на зиму, только-только успеть развернуться до весны.
Павлуне по душе осень: тишина приходит в деревню, и люди по-старинному здороваются с незнакомыми на улице, а со своими останавливаются прямо посередке:
— Как Миша? Что пишет?
И никому нет дела: а как живет на свете несчастный Павлуня?
Он добрел до нового дома. Посмотрел на Трофимовы окна.
«Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне», — сказал, прощаясь, Бабкин. Но Боря Байбара в командировке, а к Лешачихе он не пойдет — совестно. Да и с чем идти? Никакой беды не стряслось, только зеленая муть на душе.
Павлуня постоял у чужой двери, подумал и решил уже поворачивать оглобли, как вдруг скрипнули петли, и появился сам хозяин, сумрачный, черный.