Жильбер замер справа от них. Держа в руках шляпу, он не поднимал глаз и тем не менее видел Андреа.

Она же, наклонясь к окошку противоположной дверцы, не отрывала глаз от столь дорогого для нее дома.

— Остановитесь! — крикнул г-н де Таверне форейтору.

Тот придержал лошадей.

— Ну вот, господин лоботряс, — обратился барон к Жильберу, — для вас наступает счастливая пора. Вы остаетесь один и, как подобает подлинному философу, можете ничего не делать; никто вас больше не будет бранить. Постарайтесь хотя бы не сжечь дом, когда заснете, и позаботьтесь о Маоне.

Жильбер молча поклонился. Ему казалось, что он ощущает на себе взгляд Николь, придавливавший его, словно невыносимое бремя; он боялся встретиться с этим взглядом, как боятся прикосновения раскаленного железа, боялся увидеть в ее глазах выражение торжества и насмешки.

— Пошел! — крикнул барон форейтору.

Но вопреки опасениям Жильбера Николь не смеялась; более того, ей понадобилось собрать все силы души, чтобы не пожалеть вслух бедного парня, которого бросили без пропитания, без надежд на будущее, без доброго слова; для преодоления же чувства жалости ей оказалось достаточно глянуть на г-на де Босира, который так прекрасно выглядел на гарцующем коне.

Словом, поскольку Николь смотрела на г-на де Босира, на Жильбера, пожиравшего глазами Андреа, она не могла смотреть.

Андреа, у которой на глаза навернулись слезы, не видела ничего, кроме дома, где родилась она и умерла ее мать.

Карета укатила, Жильбер, который и минуту назад почти ничего не значил для отъезжающих, теперь и вовсе перестал для них существовать.

Де Таверне, Андреа, Николь и Ла Бри, выехав из ворот замка, въезжали в новую жизнь.

Каждый думал о своем.

Барон размышлял о том, что в Бар-ле-Дюке он легко получит за позолоченный сервиз Бальзамо тысяч пять-шесть ливров.

Андреа шепотом читала молитву, которой ее научила мать, чтобы отгонять беса гордыни и тщеславия.

Николь придерживала на груди косынку, а то ветер слишком сильно вздувал ее, к радости г-на де Босира.

Ла Бри перебирал в кармане золотые монеты: десять луидоров, полученных от дофины, и два — от Бальзамо.

Г-н де Босир скакал на коне.

Жильбер закрыл большие ворота Таверне, несмазанные петли которых, как обычно, жалобно заскрипели.

После этого он помчался к себе в каморку, отодвинул от стены дубовый комод, за которым лежал уже готовый, завязанный в салфетку узелок. Узелок этот он повесил на конец кизиловой палки. Затем сбросил одеяло с походной койки, на которой лежал единственный, соломенный тюфяк, и вспорол его. Очень скоро его рука нащупала в тюфяке бумажный пакетик, каковой Жильбер и извлек. В бумажке была завернута гладенькая, блестящая монета в шесть ливров. Таковы были сбережения Жильбера, скопленные им за три, а может быть, и за четыре года.

Он развернул бумажку, взглянул на монету, словно желая убедиться, что она не изменилась, снова завернул и положил в карман панталон.

Маон выл и рвался на цепи; временами несчастный пес принимался скулить: все его друзья один за другим бросили его, а безошибочный инстинкт подсказывал ему, что то же самое сейчас сделает и Жильбер.

Вой его становился все громче и громче.

— Молчать, Маон! — крикнул ему Жильбер. — Молчать, говорят тебе!

И тут в его голову пришло сравнение, вызвавшее у него улыбку: «Разве не бросили меня, как собаку? Так почему же мне не бросить тебя, как человека?»

Потом, задумавшись, Жильбер произнес:

— Но меня по крайней мере бросили свободным: я волен жить той жизнью, какой хочу. Что ж, Маон, и я поступлю с тобой так же — не хуже и не лучше, чем поступили со мной.

Он подбежал к будке и спустил Маона с цепи, приговаривая:

— Теперь ты свободен, живи как хочешь.

Маон ринулся к дому, но, обнаружив, что двери его закрыты, помчался к развалинам, и Жильбер, следя, как пес исчез среди деревьев, пробормотал:

— А теперь посмотрим, у кого верней инстинкт — у собаки или у человека.

Произнеся это, Жильбер вышел из калитки, запер ее, а ключ с силой и меткостью, присущей крестьянам при бросании камней, швырнул через стену, так что тот упал у самого пруда.

А поскольку природа хоть и однообразна в побуждениях, но тем не менее многообразна в проявлении чувств, Жильбер, покидая Таверне, испытал нечто подобное тому, что испытывала Андреа. С одной лишь разницей: Андреа сожалела о прошлом, Жильбер с надеждой смотрел в будущее.

— Прощай! — произнес он, обернувшись, чтобы в последний раз взглянуть на маленький замок, и видя уже лишь его кровлю, укрытую зеленью черных немецких вязов. — Прощай, дом, где я столько страдал, где все ненавидели меня и, бросая мне хлеб, говорили, что я не заслужил его. Прощай и будь проклят! Сердце мое рвется от радости из груди и чувствует себя свободным, потому что твои стены больше не окружают меня! Прощай, тюрьма, ад, вертеп тиранов! Прощай навеки!.