Так вот, после истории с Арвой и с гулой аль-Мамун уперся: нет, хватит, харим отправляется в Мадинат-аль-Заура и сидит там под замком, ожидая возвращения своего господина. И Нум тоже пусть сидит в столице - Младший дворец большой, небось все поместятся.

– О эмир верующих! Следует ли мне понимать тебя так, что ты не возьмешь в поход женщин? Горе нам! Ведь сказано в хадисе...

– Избавь меня от богословия, о Афли!
– гаркнул аль-Мамун и тут же пожалел о своей несдержанности.

Старый зиндж всего лишь выполнял свой долг. Черное обвисшее лицо горько сморщилось.

– Прости, о Афли, - тихо извинился халиф.
– Купи мне кого-нибудь - с документом об иштибра и надежными рекомендациями.

– Сколько? Каких?
– оживился евнух.
– Повелитель желает белых? Смуглых? А может, взять нубийку?

– Купи берберку, - улыбнулся аль-Мамун.
– И мне вполне хватит одной невольницы.

– Эмир верующих желает девственницу?

– Нет. Возьми кого-нибудь поопытнее.

– На голове и на глазах!
– обрадовался четкому и ясному приказу евнух.

И зашаркал шлепанцами прочь, торопясь исполнить распоряжение.

Аль-Мамун спохватился: тьфу, зачем сказал берберку, они ведь славятся плодовитостью, надо было сказать - таифку, они плохо беременеют, не хватало ему непраздной невольницы в военном походе... Но уж поздно - Афли поднимался по лестнице к внутренним воротам. Берберку так берберку.

И тут, кладя преграду для дел сиюминутных и глупых, в ночном небе зазвучал призыв муаззина. Подставляя лицо ветру, аль-Мамун улыбнулся.

И, не глядя по сторонам, пошел в масджид совершать омовение.

Со стороны покачивающихся на волнах кораблей неслись нестерпимое зудение раковин и грохот барабанов - наяривали расположившиеся на корме музыканты. Впрочем, какие музыканты - все те же полуголые матросы в одних изарах.

Бах! Бах! Бах! Ззззззз - иииииии... Раковины, да...

Правоверные праздновали высадку - и конец морской качке.

Под сероватым пасмурным небом покачивались мачты и косые реи кораблей - и от этой общей перекошенности и блесткой ряби волн в голове смеркалось.

– Аллаху акбар! Алла-аааху акбар!
– люди, вскидывая сжатые кулаки, шли сразу во все стороны.

И обнимались, радуясь окончанию пути и твердой земле под ногами. Развевались желтые и белые головные шарфы, блестели острые навершия шлемов. Рвались с древков черные знамена-лива.

Грохот барабанов многократно усилился - каркуры принялись раскрывать кормовые трюмы. С отчаянным ржанием оттуда прыгали лошади. Барахтаясь и поддавая копытами в мелкой воде, они храпели, закидывали головы - и жалобно ржали. На берегу коней ловили за недоуздки и тут же спутывали.

Справа погонщик в полосатой джуббе и белой повязке воина веры отчаянно висел на поводе верблюда. Верблюд ревел, пускал слюни - но не желал становиться на колени.

– Да покарает тебя Всевышний, о враг правоверных!
– орал погонщик.

К нему подбежали и уже втроем принялись дергать за повод. Повинуясь рывкам и ругани, верблюд подломил передние, потом задние ноги. Лег на брюхо и принялся молча жевать губами - ему, похоже, тоже было как-то не по себе. Вокруг трепались под ветром широкие рукава и накидки, бились под порывами концы тюрбанов:

– Сюда! Несите мешки сюда!
– скотину вьючили припасами.

Кстати, верблюдов каравана наложниц тоже вьючили. Ну и устанавливали на спинах женские носилки. Просторные широкие домики с занавесками смотрелись ярко и празднично под тусклым небом враждебного берега.

– Только вторую палубу каркура разгружают, - тихо заметила щурившаяся на море Шаадийа.

Здоровенные пузатые суда все выше поднимали из воды тинистые бока - припасы и оружие спускали в лодки на веревках. Лодочники орали, изо всех сил цепляясь за якорные цепи и сброшенные с борта канаты, каркуры кренились громадными просмоленными бортами. Матросы расконопачивали здоровенные боковые люки, обезьянами раскачиваясь на веревочных лестницах.

– Я помру щас, о сестрица...

Мутило. Тошнило. В желудке все исстрадалось.