и кони молча удивлялись,

и вслух тревожилась трава

кто замурован здесь? ответ один, осенний:

здесь замурован ты, осенний птицелов.

в прозрачной тишине похрустывают тени

то медленных секунд, то медленных веков.

беззвучен только свет и только боль беззвучна,

но цвет ее так мал в сравнении с ничем,

что даже черный край багрово-белой тучи

зазубривает сталь полуденных лучей.

не ангел и не дождь, а как бы некто третий

касается крылом невидимых времен,

к которым птицелов, столь праздный и осенний,

всей башенной судьбой безмолвно устремлен

однажды или никогда

или когда-нибудь сегодня

бегут вечерние года —

как облака, легко свободно.

и пламя тонкое свечей

почти невидимо колышут

и исчезают все светлей

и все заоблачней и выше.

и только детский профиль твой,

едва колышемый, вечерний,

так неразлучен с тишиной,

как бой часов — старинный, мерный.

и только детский лепет твой

так неразлучен и волшебен,

как след заоблачно-простой

в невозвращающемся небе

простившись с кем-нибудь — с какою-нибудь крышей —

уходит ветер вдаль — туда, где дали нет,

где самому себе не виден и не слышен

грохочет в облаках обмолвившийся свет.

но еще ближе крыш и еще дальше света —

какой-то странный миг, всегда стоящий здесь:

одно его крыло задумчиво воздето,

другое — (тоже за) опущено к воде.

и полночь и мосты, когда они настанут,

с тем мигом совпадут, но поздняя гроза

постигнет ли она мерцанье этой стали

или сама впадет в задумчивое за?

снова ночь — на дворе и повсюду,

но особенно ночь на дворе.

ветер звезд леденящую груду

сдвинул всю — от себя и к себе.

этот звук, этот грохот тишайший —

словно свет в водосточные дни,

когда ливень все дальше и дальше

приближается с часом одним.

этот час — незаконченный гулкий —

все захватит и все возвратит:

окна, крыши, листву, переулки

и омытый чугун и гранит

я видел мельницу, она стояла прямо,

и путь ее лежал в Голландию иль нет?

и ветер шелестел стальными жерновами,

прозрачно заслонив размолотый рассвет.

чтоб каждое зерно и каждое мгновенье

рассыпать по полям как моросящий дождь,

он вторит сам себе, за ветхими крылами

ни будущих ночей ни прошлых не найдешь

пока обратный путь не совершило время,

все кажется таким, каким бывает все:

и остов ветряной и облачные крылья

и даже поля край, засеянный овсом

стояли всадники на воздухе вечернем,

и лошади, в такт сумраку звеня,

то думали о том, как этот миг очерчен,

то вспоминали цвет промчавшегося дня.

сей цвет стремительный, почти соприкасаясь

с голубизной полей и синевой небес,

легко опережал, как бесперечь босая,

и черный цвет тропы и неподвижный лес.

но ночь быстрее всех: коней вечерних мысли

уже передались и всадникам и ей,

и вот вдогонку дню не цвет, а призрак выслан,

отторгнутый на миг от праздности своей.

чтобы настигнув даль, ее схватить за гриву

иль за ее схватить драгунско-гуннский хвост

иль вовсе не хватать, а только озорливо

набросить на нее аркан из темных звезд

у осени нет сил: с деревьев опадая

то под ноги коню, то под ноги дождям,

ее могучий цвет, как пронизь золотая,

пространством завладел и рвется к временам.