Не стану распространяться о впечатлении, которое произвело на людей заявление Молотова, прозвучавшее в 12 часов дня, — об этом написаны тома. Скажу лишь, что уже через час, а может быть, и раньше я был в нашем райкоме комсомола, который находился тогда в правом крыле особняка райкома партии на Малой Дмитровке. Я написал “в нашем”, потому что, честно говоря, забыл, как он назывался в описываемое время. В отличие от Парижа, где знаменитые аррондисманы (районы) не изменяли своих очертаний со времен Средневековья, административное деление Москвы непрестанно меняется. Можно прожить в одном доме и быть прописанным последовательно в четырех или пяти районах. Например, мой дом на улице Горького принадлежал, насколько я помню, Краснопресненскому, Октябрьскому, Свердловскому, теперь — Тверскому районам. То-то ералаш в архивах, неизбежный при таких метаморфозах!

Но это так, к слову. Пока писал, отчетливо вспомнил: наш райком в то время назывался Свердловским. Запыхавшись, я прибежал туда с вопросом: что требуется от нас, комсомольцев 167-й школы? Там уже были десятки таких же, как я, число их все время прибавлялось. Представитель райкома начал делить нас на группы, назначал старших и направлял на работы. Первое дело было очистить и приготовить бомбоубежища на случай воздушного нападения. Я попал в книжный магазин на углу Большой Дмитровки и Камергерского переулка (проезда МХАТ). Теперь это магазин педагогической книги. Мы выстроились в цепочку и подавали наверх из подвала пачки книг. Работали весело, обменивались шутками — мы явно еще не понимали, что произошло на самом деле. Да и, начитавшись книг и насмотревшись кинофильмов типа “Первый удар”, мы думали, что очень легко, очень быстро враг будет разбит. И, как тогда писали в газетах, “война будет вестись исключительно на его территории”. Когда мы очистили подвалы, оказавшиеся очень просторными, директор магазина в награду предложила каждому взять по книжке. Я взял новинку того времени, “Философский словарь”, который многие годы после войны стоял у нас на полке, но потом куда-то пропал.

Две или три ночи подряд чистили мы тоннели метро. Это была нелегкая работа: грязь там не выскребали, наверное, со времени строительства. Мы приводили тоннели в порядок, потом к нам подвозили деревянные щиты, которые мы укладывали по обе стороны рельсов. Во время воздушных тревог на них лежали тысячи людей, спасаясь от бомбежек. Ночью по городу ходить без пропуска было невозможно. Поэтому, кончив работу около площади Революции, мы должны были ждать утра в вестибюле. Чтобы сэкономить время, я вместе с одной симпатичной девушкой по имени, кажется, Галя однажды прошел весь путь до площади Маяковского по тоннелю.

Потом меня вызвал первый секретарь райкома по фамилии, если не ошибаюсь, Корф… Это был коренастый мужчина, безусловно, не комсомольского возраста, довольно самоуверенный и властный. Он сообщил, что решено направить комсомольский батальон в тысячу добровольцев на строительство оборонительного рубежа на западе от Москвы (где конкретно, он не сказал). В райкоме меня давно знали как комсомольского активиста. Мне предлагалось подобрать и возглавить вторую роту (собственно, сотню — всего рот было десять). Я, конечно, прежде всего кликнул клич по ребятам из своей школы — окончившим десятый и девятый классы. Таких набралось чуть больше пятидесяти. Остальных мне выделил райком — это были молодые работники Большого театра — буфетчики, слесари, декораторы и тому подобное. Забегая вперед, скажу, что с ними мне было труднее всего, и если бы не поддержка однокашников, я бы с ротой не справился.

1 июля мы отправились с Рижского вокзала в направлении на Ржев, оттуда повернули на Вязьму, а далее на грузовиках, которые нам выделил местный военный комендант, поехали по шоссе Москва — Минск на запад до деревни Издешково, что на берегу Днепра. Мы высадились около местного кладбища, где я и устроил свою временную штаб-квартиру. Над нами пролетали немецкие самолеты, но первое время не бомбили. (Тут же возник анекдот: “Внизу смерть, наверху смерть, а между ними рота Лопатникова”.) Я был одет в солдатскую шинель, которую мне дал Макс, и вообще воображал себя настоящим воякой. Разговаривая с бойцами роты, требовал обращения на “вы”. Когда кто-то из Большого отказался встать по моему приказанию, возник конфликт, но я, при поддержке ребят из школы, добился своего.

Командиром батальона был орденоносец, участник боев на Хасане — фамилию его я забыл. Он требовал высокого воинского порядка и дисциплины, и мне это нравилось.

Переночевав на кладбище, с раннего утра взяли лопаты и пошли к берегу Днепра, где военные определили нашу задачу. Требовалось выкопать участок (от сих до сих) противотанкового рва. Он был глубиной, кажется, метров в семь. Были проделаны три или даже четыре ступени, по которым мы перебрасывали лопатами землю снизу вверх. Стояла жара, хотелось пить. Но все работали без устали. Мне почему-то особенно запомнилась колоритная фигура Виктора Авербаха (он был сыном расстрелянного председателя Союза писателей СССР и внуком ближайшего друга Ленина В. Бонч-Бруевича; впоследствии дед усыновил Виктора и дал ему свою фамилию. Профессора-физика Виктора Бонч-Бруевича, наверное, помнят в МГУ). На голову он надел носовой платок с четырьмя узлами на углах. Худой, высокий, в толстых очках на длинном горбатом носу, он выглядел довольно комично. Но работал истово, до изнеможения. На солнце сверкала огненно-рыжая копна волос Горы Возлинского, художника школьной стенгазеты, которую я в свое время редактировал (сейчас он инвалид Великой Отечественной войны, заслуженный художник Российской Федерации, мы с ним продолжаем дружить). Работая лопатой, нескончаемо балагурил чудесный парень, мой одноклассник Володя Черняйкин (впоследствии — заместитель директора известного автомоторного института — НАМИ, ныне покойный)… Я тоже копал, но не все время — отрывался на заседания штаба батальона, организацию питания и тому подобные дела. Так что в каком-то смысле мне было легче, чем другим.

Удалось устроить роту на ночлег в каких-то сараях с сеном. Копали с утра до вечера. Ров обретал нужный профиль. Все бы хорошо, но вдруг несколько немецких самолетов начали бомбить мост через Днепр, примерно в полукилометре от того места, где мы работали. Мы поняли, что и нам несдобровать. Это было ночью, разрывы освещали деревню. Рядом с нами появилась какая-то военная часть, красноармейцы устанавливали зенитные орудия, копали траншеи и окопы. Днем батальон продолжал копать свой ров прежним темпом, уйдя от моста еще на несколько сот метров.

Тут пошли слухи, что немцы высадили десант на том берегу, недалеко от Ярцева. Вскоре слухи, по-видимому, подтвердились. Весь район Издешкова заполонили подтянутые туда войска. 16 или 17 июля командование приказало нам уходить на восток, к Вязьме. Никакого транспорта нам на этот раз не дали: видимо, не до нас было. Предстояло пройти около семидесяти километров. Мы построились в колонну по четыре и зашагали по шоссе — и это было крупной ошибкой. Думаю, с пролетавших над нами немецких самолетов была отлично видна колонна в тысячу человек — откуда им было знать, что это не военная часть, а какие-то безоружные юнцы? И на второй день нашего марша мы увидели несколько вражеских бомбардировщиков и услышали сначала тихий писк, потом все более и более пронзительный звук, который я никогда не забуду, — звук падающих бомб. Все мы стремглав бросились от шоссе на поле и залегли, кто как мог, под любой кочкой, кустом, другой возвышенностью. Многие лежали уткнувшись лицом в землю. Я так не мог, напротив, смотрел во все глаза. Увидел разрыв одной бомбы, через долю секунды другой — ближе, потом третьей — еще ближе. Ну, думаю, четвертая накроет! Но четвертой не было. Еще несколько бомб упали где-то в стороне, а потом бомбардировщики развернулись и улетели.