Приехали в расположение полка. Это был удивительный саженый дубовый лес, ничего подобного в жизни я больше не видел. Дубы стояли стройными рядами, а под ними не было ни травинки: такое было впечатление, что земля тщательно подметена. В лесу были выкопаны землянки, и первое, что нам поручили делать после того, как переодели в хлопчатобумажное обмундирование “б. у.” и выдали ботинки с обмотками, а также постригли наголо, — это копать землянку для себя, то есть для четверых парней (девушки тут же куда-то исчезли). Земля была легкая, песчаная, так что копалось довольно легко. Труднее было сделать накат — надо было пойти в другой лес, где спилить десятка два деревьев, обрубить сучья, перетащить получившиеся бревна к землянке — в общем, ушло два или три дня, и мы здорово уставали. К вечеру без сил ложились прямо на землю, расстелив предварительно шинели, и засыпали. Землянка получилась скорее похожая на нору, старослужащие над нами посмеивались, но главное — старания оказались напрасными, потому что через несколько дней полку было приказано сняться, погрузиться в эшелоны и отправиться в неизвестном тогда направлении. Мы так и не успели как следует обустроить свою землянку — сделать деревянные лежаки, стол и прочее, что было у других. Кроме этого, за прошедшее время нас немного поднатаскали в радиоделе, познакомили с техникой, один раз свозили в Новое Дугино в баню. Наши офицеры (собственно, тогда этого слова в армии не существовало — говорилось: командиры) были в основном люди образованные. Они делились на две части: кадровые военные и мобилизованные специалисты. Среди последних был, например, один профессор, заведующий кафедрой Института связи — после войны я видел его фамилию в списке членов редколлегии очень авторитетного журнала “Радио”.

Тут стоит пояснить, что такое полк связи армии. Это прежде всего несколько десятков крытых грузовиков-фургонов, набитых аппаратурой — преимущественно радиоаппаратурой. Техника чрезвычайно сложная и дорогая. Радиостанции представляли собой как бы основу полка. Среди них были несколько самых мощных радиостанций РФ и РАТ (если я правильно помню, это расшифровывалось “Радиостанция фронтовая” и “Радиостанция аэродромная тяжелая”). Каждая из них размещалась в трех фургонах, один из которых был передвижной электростанцией, питавшей всю установку. Меня определили на станцию поменьше и попроще — она называлась РСБ (“Радиостанция скоростного бомбардировщика”). Собственно, приемник и передатчик располагались на столе в передней части кузова, у стола был стул для радиста. На полу стояли движок и так называемый умформер — преобразователь тока. В конце кузова, у входной двери, была печь, похожая на обыкновенную буржуйку, только не горизонтальную, а вертикальную. Экипаж состоял из четырех-пяти человек: начальника радиостанции (у нас был старший лейтенант), водителя и дежурных радистов.

Кроме радиостанций в полку были телеграфные станции, телефонные коммутаторы и еще какие-то устройства связи, все тоже в автофургонах, а также роты связистов-шестовиков, мотоциклистов и велосипедистов. Может быть, что-то еще я и забыл. Но рассказываю так подробно, потому что это пригодится для лучшего понимания того, что произошло в дальнейшем.

И вот на станции Новое Дугино погрузили технику в эшелоны. Это была хорошо отлаженная операция. Машины по настилам своим ходом въезжали на платформы, и там их закрепляли. Нас, солдат, поместили в теплушки по стандартной норме — сорок человек. Куда едем, нам не объясняли. Честно говоря, не помню, как мы ехали — через Ржев или через Вязьму, может быть, я заснул и просто проспал, — но вдруг я увидел, что эшелон въезжает в Москву. Я сразу понял, что нас по Окружной дороге переводят на какое-то другое направление. Оказалось — на Киевское. На станции Киевская-Товарная остановились. Жутко хотелось добежать до какого-нибудь автомата и позвонить домой, но покидать эшелон было строго-настрого запрещено.

Я понял только одно — полк передислоцируется куда-то в сторону Брянска. Один ли полк передается другой армии или перебрасывается вся армия — об этом я, естественно, понятия не имел. На самом деле оказалось, что это была часть операции по переводу 49-й армии на южные подступы к Москве, вызванная наметившимся прорывом фашистских войск на этом направлении. (Этот прорыв действительно состоялся 2 октября под местечком Кирово Брянской области. Ситуацию, которая тогда сложилась на этом участке фронта, очень ярко описал Симонов в романе “Живые и мертвые”.) Конечно, мы, солдаты, тогда об этом ничего не знали.

Эшелоны, после короткой остановки в Москве, двинулись вперед. Два или три раза нас бомбили. Эшелон останавливался, мы выпрыгивали из теплушек, скатывались с насыпи, падали в канавы. Никогда не забуду, как один солдат, по-моему узбек, лежавший рядом, впился ногтями мне до боли в плечо и просто выл от страха при каждом разрыве бомбы. Были жертвы, в том числе и убитые. Наспех похоронили, тронулись дальше. Через несколько часов — это было уже ночью — мы увидели, что поодаль от железной дороги что-то горит. В одном месте, в другом, в третьем. Не знаю, какие распоряжения получило начальство, но эшелон остановился посреди чистого поля, и началась поспешная выгрузка. Тяжелые машины съезжали на полотно и направлялись к недалеко начинавшемуся лесу, на расхлябанную проселочную дорогу. И тут началась эпопея, которая осталась в моей памяти как самый трудный эпизод во всей моей фронтовой жизни.

Было так. Первая машина сравнительно легко продвигалась вперед, но вторая уже застревала в грязи, третья оседала по ступицы колес, четвертая — просто садилась на раму и не могла сдвинуться с места. А ведь за ними были еще десятки машин! (Не поручусь за точность, но тогда говорили, что их было около 75.) Велосипеды и мотоциклы были брошены тут же, на опушке. Только один стойкий мотоциклист не расстался со своим железным конем, но не столько ехал на нем, сколько тащил на себе по кустарникам и тропинкам параллельно дороге. Мы, солдаты, увязая в грязи, собирались по сорок, может быть, по пятьдесят человек, облепляли машину и на руках протаскивали ее сколько-то метров. Потом переходили к следующей, и все повторялось вновь и вновь. Такие группы (я был в одной из головных) растянулись по всей колонне и не останавливали движения до тех пор, пока вся она не скрылась в густом лесу, — счастье, что немецкие самолеты-разведчики не успели ее заметить.

Это было в районе Сухиничей, леса там густые, сумрачные, тянулись на много километров. Иногда самолеты над нами пролетали, но ничего, очевидно, не обнаруживали.

Какой-никакой сухой паек у меня в вещмешке был, но это и все. Было голодно. Все тело болело от непосильной нагрузки. Мы все тащили и тащили эти неподъемные машины. Так продолжалось, по-моему, два дня, а может быть, и больше. Однажды поутру лес расступился, и шедшие в передовом охранении бойцы дали сигнал — остановиться. Я подобрался к опушке и увидел, как в километре-полутора, не больше, по шоссе параллельно нашей дороге движется нескончаемая колонна танков. Вот тут я впервые испытал настоящий страх, даже ужас: у меня ведь не было еще никакого оружия, чем защищаться, если что?

Поступила команда: заглушить моторы, из леса не выходить, дождаться ночи. Одно хорошо: можно было отдохнуть.

Ночью движение возобновилось. Мы пересекли поле и вновь углубились в лес. Через некоторое время встретилось еще одно препятствие: река. Как кто-то определил, это были верховья Оки. Река небольшая, был и мост через нее. Но вот дальше — это даже трудно описать: высокий склон был скользким, как каток. Мы втаскивали машину на несколько метров, потом вместе с ней скатывались назад, подбрасывали под колеса все, что могли найти, — доски, прутья, камни. И опять ползли вверх...