Наутро я был свидетелем замечательной сцены. В комнатушке домоуправления (оно было в нашем дворе) собрались взволнованные жильцы. Они наседали на управдома, требуя записать, кому надо поправить дверь, кому вставить стекло или оконную раму целиком. Тот был в очень хорошем настроении, все записывал, отпуская шутки и остроты.

— Почему вы смеетесь, чему радуетесь? — возмутилась одна женщина, явно в трансе от пережитого.

— Как же мне не радоваться, — невозмутимо отвечал управдом. — Вы посмотрите, что с соседним домом стало, а у нас подумаешь — стекло, двери. Это мы все починим!

Действительно, справедлива еврейская поговорка: “Если тебе плохо, посмотри кругом”. Маленькая эта сценка запала мне в душу, я часто вспоминал ее, когда мне в жизни приходилось туго.

После этой ночи бомбежки продолжались с немецкой регулярностью каждую ночь. Обычно сначала примерно часов в девять раздавался сигнал: “Граждане, воздушная тревога!” — через некоторое время слышалось: “Угроза воздушного нападения миновала, отбой”, а потом снова тревога, уже “настоящая”. Я не знаю, чем объяснялось такое “расписание”, может быть, немцы перед налетом высылали разведку, но оно выдерживалось неукоснительно.

Военные сводки, несмотря на всю их приглаженность и туманность, становились все тревожнее. О падении тех или иных городов не говорилось, но и так было понятно, что, когда вместо минского направления появилось смоленское, это означало, что Минск сдан, так было и на Украине, в Прибалтике — повсюду. Мы с друзьями решили идти на фронт, не дожидаясь призыва. На стадионе “Динамо” шел отбор бойцов в дивизию особого назначения. Мы с Володей Зиновьевым кинулись туда. Меня сразу отвели (почему, не знаю), а близорукий Володя был принят только потому, что к окулисту за него пошел наш общий приятель Яша Крауз.

Тогда я нашел на Пушкинской площади, примерно напротив старого здания “Известий”, осоавиахимовские трехмесячные Курсы радистов военного времени — так они официально назывались. Тут мне тоже пришлось немного схитрить: у кандидатов первым делом проверяли слух, а я от рождения абсолютно не слышу правым ухом. Врач поворачивал меня боком и, отойдя на несколько шагов, шептал какие-то слова. Я должен был повторить их. Потом то же самое — другим боком. Выручило то, что левое ухо у меня слышало так хорошо, что я и отвернувшись смог выполнить тест, и врач ни о чем не догадался.

На курсах нас учили основам радиодела, а главное — тренировали в азбуке Морзе: работе ключом и приему на слух.

Одновременно — уже не помню, как я туда попал, — я стал комиссаром Первой московской комсомольской пожарной команды, штаб которой располагался на 5-й Тверской-Ямской улице, где Дом композиторов. Начальником команды был Борис Миронов, учившийся в нашей же школе на год младше меня. У него были явные командирские задатки. Недаром он впоследствии стал генералом (я с ним как-то связь после войны потерял).

Бойцы нашей команды, среди которых опять-таки было много моих соучеников, приятелей, каждый вечер отправлялись на посты с задачей — обнаруживать и уничтожать (то есть кидать в приготовленные повсюду ящики с песком) зажигательные бомбы. Эти бомбы были маленькие, совсем не тяжелые. Но, упав на крышу, они обычно быстро вертелись, и поэтому главной и самой трудной задачей было их ухватить длинными щипцами, а когда щипцов не было — просто руками, завернутыми в тряпку. На крыше школы, которая и сейчас стоит во дворе студии “Мультфильм” на Каляевской, мы дежурили вместе с Виктором Авербахом. По какой-то причине мы в тот момент были с ним в ссоре и не разговаривали. Сидели насупившись каждый у своего слухового окна. Но в решительные моменты действовали достаточно согласованно и даже дружно.

Вместо трех месяцев я проучился в радиошколе — точно помню — месяц и шесть дней. Набирал скорость приема-передачи я довольно быстро. И вот случилось так, что с фронта приехал какой-то капитан и сказал, что его части срочно требуются радисты. Он попросил назвать ему несколько наиболее продвинутых учеников. Я попал в их число. Побеседовав с нами и проверив, как мы работаем на морзянке, он отобрал восьмерых — четырех парней и четырех девушек. Не помню, сколько часов он дал нам на сборы, но, очевидно, немного. Благо я жил рядом — бегом добежал до дома и объявил маме, что уезжаю на фронт. Набил в рюкзак самое необходимое, и прямо с Пушкинской площади, с того места, где сейчас лестница кинотеатра, мы на открытой полуторке отправились на запад. Вначале ехали по шоссе Москва — Минск, потом свернули на проселок, лесную дорогу. Подпрыгивали на ухабах, вброд перебирались через какие-то речки. Оказалось, что наша цель — Новое Дугино, это севернее Вязьмы, полк связи 49-й армии. Ехали, счастливые тем, что исполнилась мечта: попасть на фронт. Пели песни. Помню чуть переиначенную: “Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили комсомольцы на германскую войну” (для тех, кто не знает: в этой популярной тогда песне на самом деле было — “на Гражданскую войну”)...

В памяти сохранились не все имена и не все фамилии нашей восьмерки — очень жаль! Рем Котляр из моей школы, Ядвига Залкинд — наверное, потому запомнил, что еврейка. Двое — Володя Случевский и Юра Ермаков — были почти мальчики, им не исполнилось даже 17 лет. Скоро они не выдержали трудностей и то ли были отправлены домой командованием, то ли дезертировали. В общем, исчезли с нашего горизонта. Еще была девушка по фамилии Кошелева, а двух я забыл. Ядю я однажды встретил после войны в Доме журналиста, она стала редактором какого-то издательства. От нее узнал, что все четыре девушки прошли войну в составе того же полка связи. Мы же с Ремом, как будет потом рассказано, вскоре попали из этого полка в стрелковую дивизию (я в стрелковый, а он — в артиллерийский полк). Дальнейшая судьба Рема мне неизвестна.