Нам повезло. Все остались живы. Но уроком это происшествие послужило. Командир батальона собрал вокруг себя ротных и сказал, что дальше надо добираться каждой роте самостоятельно, чтобы не привлекать внимание фашистов. Так мы и поступили. Никакого строя уже не было, разбившись на группы, мы поплелись в сторону Вязьмы. Оставалось, думаю, километров двадцать пять. Но наш командир-орденоносец что-то занервничал, отдал мне (просто я подвернулся под руку, наверное) свою полевую сумку с нехитрой документацией батальона — списками, ведомостями на продукты и инвентарь и т. п. И исчез. Мы гадали: может быть, он решил уйти на приближавшийся фронт? Это так и осталось неизвестным.

Батальон распался. Компактной группой шла, по-моему, одна моя рота — остальных командиры растеряли. Во всяком случае, в Вязьму мы пришли первыми, и я пошел к коменданту спросить, какие будут дальнейшие распоряжения. Он заорал на меня, мол, не до вас, сопляков, и выделил кого-то из подчиненных, чтобы тот посадил нас на любой проходящий поезд на Москву. Мы попали на открытую платформу. Эшелон порожняка шел быстро, без остановок и через пять или шесть часов уже был на станции Белорусская-Товарная, в столице. Мы были черны, как негры, от копоти, потому что вез нас не современный тепловоз или электровоз, а паровоз. Всю дорогу пели и сговорились в тот же вечер встретиться в Сандуновских банях, чтобы отмыться, — что и было сделано.

Я же еще до бани пошел в райком (точнее, мы пошли с кем-то еще из командиров рот, с кем — не помню) доложить о происшедшем. Первый секретарь встретил нас матом и даже схватился за револьвер, наверное, решив, что мы дезертиры. Но когда я вручил ему полевую сумку командира батальона, он немного успокоился и стал расспрашивать, что и как было на самом деле, — ему же надо было докладывать, почему развалился комсомольский батальон Свердловского района, кто в этом виноват.

На следующий день утром (это было 20 июля) меня по телефону вызвали в райком, а оттуда вместе с моим закадычным другом Володей Зиновьевым1 и вторым секретарем райкома повезли на “эмке” (так называлась легковая машина “М-1” Горьковского автозавода) на улицу Куйбышева, 18, где находился тогда Московский комитет ВЛКСМ. Там мне выдали удостоверение, за подписью секретаря МК ВЛКСМ Пегова, о том, что “Тов. Лопатников Л. И. является представителем Московского комитета ВЛКСМ по вопросу работы комсомольцев и молодежи по спецзаданию”.

Дело в том, что в Москве началась небольшая паника — тысячи родителей комсомольцев, уехавших на строительство оборонительных рубежей, осаждали райкомы партии и райкомы комсомола: где наши дети, что произошло на этих самых рубежах?

Вот и были сформированы несколько групп, подобных нашей, чтобы они собирали разбежавшихся комсомольцев, помогали добраться до Москвы, если надо, покормив их (в багажник машины были положены несколько десятков буханок хлеба) и связав с железнодорожным начальством.

Экипажу нашей “эмки” было сказано ехать в Калугу, в расчете на то, что часть бегущих из района Вязьмы ребят может отправиться туда по железной дороге Калуга — Вязьма. Много мы в Калуге сделать не успели. Проехали поездом по нескольким станциям — помню Оптину Пустынь, — чтобы предупредить тамошних начальников о возможном появлении разбежавшихся комсомольцев и проинструктировать, как в этом случае поступать. Во время поездки был забавный эпизод, свидетельствовавший об умонастроениях в народе о ту пору. Мы стали расспрашивать пассажиров, можно ли на машине проехать из Калуги в Оптину Пустынь (чтобы отвезти туда хлеб), и даже не заметили, как кто-то из них скрытно от нас сбегал куда-то и привел милиционеров, мол, не шпионы ли мы, если ведем такие расспросы. Мы предъявили удостоверения, объяснили свою задачу, и нас отпустили, предупредив, чтобы следующий раз были умнее.

Вечером 22 июля мы были в Калуге. Оставив нас с Володей в машине, наш секретарь райкома пошел в Калужский городской комитет комсомола, чтобы представиться и договориться о согласованных действиях. Вдруг он выбегает из подъезда и кричит: “Москву бомбили, Московский комитет комсомола разрушен, возвращаемся побыстрее!”

Шофер, которого мы звали по отчеству — Христофорович, гнал машину как мог. Ехали утром. Рассвело очень рано, и мне запомнилась необыкновенно красивая, совершенно пустая и, казалось, мирная дорога: постоянные подъемы и спуски, туманная дымка над полями...

Приехали домой, отчитались. Быстро прошел день, а вечером разнеслось: “Граждане, воздушная тревога!” Я бросился на крышу с несколькими ребятами из нашего подъезда. Смеркалось. Где-то у горизонта виднелись сполохи огня. Небо прочертили лучи прожекторов. Все ближе слышались выстрелы зениток и характерное вибрирующее гуденье фашистских самолетов. Вдруг я услышал знакомый писк, который стремительно усиливался.

— Ребята, бомба! — первым сообразил я (опыт-то уже был!). И мы стремглав помчались вниз, катясь по перилам, перепрыгивая через ступеньки. Мы успели добежать до третьего или второго этажа, когда совсем рядом раздался оглушительный взрыв, куда более мощный, чем взрывы тех бомб, с которыми я познакомился под Вязьмой. Послышался звон стекла, хруст вышибленных со своих петель дверей. Но метровые стены нашего дома даже не шелохнулись. Оказывается, бомба упала на четырехэтажный корпус, стоявший во дворе соседнего дома номер 28 по улице Горького, и снесла его до основания. А мы отделались, что называется, легким испугом. В моей квартире, в комнате прямо напротив нашей, жил Алексей Федорович Левушкин (впоследствии директор крупного рыбного магазина). Взрывная волна вышибла целое трехстворчатое окно, и оно упало на диван, где он спал. Диван, как тогда было принято, имел валики у изголовья и у ног, они и спасли соседа — он не получил даже царапины.