Допрос я переводил с меньшим старанием, чем обычно, отвлекался. Праздник как-то потускнел...

И много лет спустя, когда бы разговор ни заходил о социальной справедливости, я вспоминал этот давний фронтовой эпизод.

Была у этого эпизода и предыстория, не менее существенная.

Мы вдвоем с одним телефонистом, пареньком из Подмосковья, между прочим славившимся в батальоне своей бесшабашной храбростью, пошли по линии искать обрыв провода. Шли долго. Смеркалось. Провод тянулся сначала по лесу, потом прямо по краю выкопанной в снегу дороги.

Вижу, здесь снова требуется пояснение. Дело в том, что немцы на оккупированной территории выгоняли население копать заснеженные дороги до самой земли, иногда даже используя для этого громадные, сбитые из бревен плуги — их тащили трактором или танком. Я видел один такой брошенный плуг вместе с трактором. Причем, поскольку снег сгребался в стороны, дорога превращалась в некое подобие тоннеля, только без крыши. По ней могли ездить не наши допотопные дровни, а современные металлические повозки на пневматических шинах. Такие повозки, брошенные отступавшими немецкими войсками, я видел неоднократно и ощущал острую зависть: мне они казались венцом техники...

Снежные стены такой дороги достигали полутора-двух метров высоты. Вот на нее мы скатились и пошли по ней дальше, вытряхивая из снега присыпанный им провод. Вдруг услышали голоса, появились еле видимые во мгле черные фигуры. Их было трое или четверо. Мы сразу легли по обе стороны дороги и закричали: “Стой, кто идет!” Если бы это были наши, они ответили бы по-русски и сказали пароль. Но в ответ раздались выстрелы. Немцы! Мы тоже открыли огонь. Один немец упал, потом другой. Еще двое обратились вспять и убежали. Осторожно подойдя к первому упавшему, мы не заметили на нем крови. Он был жив. Я спросил его: вы ранены? Он, явно удивившись моему немецкому, ответил: нет, я не ранен. Тогда вставайте, сказал я ему. Погоны его удивили меня: он был майор, а такая птица, я знаю, у нас в полку в плен еще не попадала. Правда, тут же выяснилось, что он просто врач, майор медицинской службы.

Что было с ним делать? Ведь нам надо выполнять задание, идти по линии. Мы решили сдать его взводу разведки, который, как мы знали, устроился поблизости в отдельно стоявшем в лесу доме-сторожке. Правда, было опасение, что эти сорвиголовы могут запросто пустить пленного в расход (у разведчиков была слава ребят не очень, как бы сказать, дисциплинированных, были среди них и бывшие уголовники).

Но куда деваться? Сдали его и пошли дальше. Когда же, через несколько часов, вернулись в сторожку, я был совершенно поражен увиденной картиной. Представьте себе: вокруг жарко пылающей буржуйки сидели, раздевшись до пояса, бойцы, а среди них, тоже раздетый — почему я не сразу его и узнал, — сидел мой немец и жестами объяснял им устройство своего пистолета!

Он был действительно симпатичный не очень молодой человек. По-русски знал лишь несколько слов и все же каким-то непонятным мне способом сумел расположить к себе даже такую публику, как ребята из разведвзвода.

Как было сказано в новелле, я получил приказ доставить его в штаб полка. Штаб стоял в нескольких километрах от расположения нашего батальона. Мы шли с ним медленно, утопая в глубоком снегу, и, я бы сказал, дружески беседовали. Он рассказал, что до мобилизации был врачом во Франкфурте-на-Майне, имел свой кабинет. Сразу сообщил, что да, был членом НСДАП, то есть нацистской партии, потому что иначе, пояснил он, от него ушла бы вся клиентура. На мои вопросы о Гитлере и его приближенных охотно ругал Геринга, Бормана и прочих боссов, но о Гитлере отзывался с почтением, считая его гениальной личностью. Он рассказал то, чего я тогда не знал: что при всей ужасающей ситуации с преследованием евреев некоторые из них имели паспорта с надписью “Ценный еврей” (сокращенно W. J.), и они не знали никаких проблем.

На память он мне подарил замечательный перочинный ножик с немыслимым количеством лезвий. Я берег его, но вскоре на пути в госпиталь кто-то на него, к сожалению, польстился.

Крупные бои наша дивизия вела за станцию Износки железной дороги Вязьма — Калуга. Там захватили несколько эшелонов с продуктами, водка, говорят, лилась рекой. Сам я этого не видел, потому что наш полк обошел Износки и пробился в тылы немецких войск. Между прочим, незадолго до этого пришло давно обещанное крупное пополнение: около 150 кадровых бойцов, прибывших из Сибири или Дальнего Востока. Они были одеты не так, как мы: в белых овчинных полушубках, сразу ставших предметом нашей черной зависти, несли за плечами не вещмешки — “сидоры”, как их называли, а аккуратные ранцы, в руках у них были автоматы — у нас только карабины и мосинские пятизарядные винтовки. И вот в одном из боев на пути к Износкам почти все новички полегли, а наши старые бойцы остались в строю. Вот что значит опыт в любом деле, тем более — в военном…

18 января с утра командование, откуда-то узнавшее, что по одной дороге должен двигаться крупный немецкий обоз, приказало выдвинуть туда засаду — одну из рот нашего батальона. К месту засады протянули линию связи, и меня с напарником послали туда в распоряжение командира роты — с телефоном. Засада была устроена в месте, где дорога входила в лес. Перед нами расстилались снега — чистые и пушистые. Солнце, висевшее низко над горизонтом, бросало длинные резкие тени. Было совершенно тихо. Я сделал в снегу яму и устроился в ней с комфортом, подстелив какой-то хворост. Немцы появились неожиданно, потому что дорога, как я уже писал, была выкопана глубиной с человеческий рост. Только когда они совсем приблизились, мы увидели спины лошадей и головы идущих рядом с повозками людей. Завязалась перестрелка. Я даже не успел сообразить, кто начал стрелять, мы или же они, увидев, что кто-то преграждает им путь. Наши бойцы бросились вперед, в атаку. Но глубокий снег резко замедлял их движение. Мой напарник был ранен, я снял свои рукавицы, чтобы ему помочь. В этот момент что-то тупо ударило меня в лицо, поначалу даже не очень больно — как будто кто-то кулаком стукнул. Больнее был второй удар — по плечу (это, как выяснилось потом, было просто касательное ранение). Изо рта хлынула кровь. Я начал сгребать снег в ладоши и совать его в рот, рассчитывая, что этим остановлю кровь, но она не унималась...

Очнулся я на санях, простых деревенских дровнях, которые везли троих раненых: два были положены вдоль саней и один — это был я — поперек. Так что на каждом ухабе моя голова билась о край, и это было так больно, что я снова и снова терял сознание. Вся голова, шея и плечо у меня были забинтованы, сам я был закутан в шинель и укрыт каким-то одеялом. Не знаю, сколько меня так везли, по-моему, дня два, — перейдя фронт, обоз с ранеными достиг Медыни, там меня переложили в крытый грузовик, и скоро я попал в полевой госпиталь — большую палатку, по краям которой лежали на сене, я думаю, несколько десятков раненых. Потом меня подняли на носилки и принесли в дом, где была операционная, там мне зашинировали перебитую челюсть и влили двойную порцию крови — так много я ее потерял. Собравшись с силами, я спросил кого-то: где мы находимся? Мне ответили: в Ильинском. Так я понял, что в третий раз попал в Ильинское: первый раз — когда был в пионерском лагере, второй раз — когда село отбивали у немцев, а теперь вот — на носилках. Мало того: я ведь знал, что во время боев в селе не сгорели только стоявшие в стороне, в леске строения нашего лагеря. А операционная была в доме, не в палатке. Значит, именно там, где был лагерь, и, может быть, даже там, где была спальня моего отряда! Вот судьба!