А надо пояснить, что чего-чего, но водки, хлеба и сахара у нас было вдосталь все это время. Нормальная горячая еда когда приходила, когда нет. Были специальные солдаты, которые в термосах с ремнями, как у рюкзаков, на спине приносили обеды на передовую — обычно это был жиденький гречневый суп, иногда — каша-концентрат. Куда только девались прославленные и вызывавшие у многих черную зависть “фронтовые пайки” (на бумаге-то они действительно были куда больше тыловых пайков, а тем более — карточных норм для гражданского населения)? Мне это неведомо. А вот перечисленные три продукта — другое дело. Их заказывали старшины с вечера, а к утру, когда их подвозили, часть бойцов выбывала. Вот остальным и доставались их пайки. Бывали дни, когда я поступал так: на костре (или на догорающем деревенском доме) размораживал хлеб, потом резал его ножевым штыком от карабина, насыпал на куски сахарный песок и ел, запивая водкой. Иногда этого хватало на сутки. Между прочим, недавно я читал, будто бы представление о том, что водка согревает человека, неверно. Должен со всей решительностью опровергнуть этот якобы научный вывод: на собственном опыте я убедился, что если бы не водка, я просто не выжил бы месяц с лишним на снегу под открытым небом в лютые морозы зимы 1941/42 года.

Так вот мы весело и дружно провели часа два или больше в сторожке лесничего со студентами-десантниками, а когда я вышел в сени, моих лыж на месте не было. Так я их больше и не видел и долго по ним горевал.

Став из радистов телефонистом, я должен был с катушкой на спине прокладывать телефонные провода к командирам рот батальона, иногда — взводов, при необходимости — дежурить у телефона. И еще — искать и исправлять повреждения на линии. А это, надо сказать, не только тяжелая, но и одна из самых опасных на фронте работ. Ведь если провод порвало, значит, скорее всего там упал снаряд, а где упал один, там будет и второй, и третий. Кроме того, линию могли перерезать вражеские разведчики и ждать в засаде, пока не появятся наши телефонисты. В общем, вариантов много, и все, как говорится, хуже.

Новый год я встретил, греясь у догоравшего дома, — такие дома нас спасали от холода, и не надо было жечь костры, которые могли нас демаскировать, привлечь самолеты противника. Почти все деревни, которые мы проходили, представляли собой ряды кирпичных русских печей и догорающих вокруг них остатков бревен, которые когда-то были срубами. Я однажды едва не сжег на таком огне свою шинель, до самого ранения ходил с подпалинами на спине и на полах. Нам принесли подарки — мне достались тряпичные рукавицы и кулечек драже.

Если взглянуть на карту, можно увидеть, что наш полк (как и вся 194-я дивизия) неуклонно продвигался к шоссе Москва — Киев, чтобы его перерезать и таким образом затруднить противнику отход на подготовленные позиции. Нашу дивизию передали из 49-й в 43-ю армию генерала Говорова, наступавшую в том же направлении от Наро-Фоминска. Перейдя шоссе у села Ильинское, полк вскоре достиг поселка Шанский завод, где, по-видимому, была назначена встреча наступавших с разных сторон частей. (Во всяком случае, поселок, как ни странно, в основном уцелевший, был наводнен войсками — пехотой, артиллерией и даже конницей.) Разумеется, тогда ни я, ни другие солдаты о стратегических замыслах командования не догадывались. На фронте солдат вообще ничего дальше своего окопа не видит и не знает — даже своих командиров рангом выше комроты, в лучшем случае — комбата. Мне еще повезло — я видел командира полка пару раз близко, потому что в штабе откуда-то прознали, что я владею немецким языком (то есть не откуда-то, а из-за того, что я каждому встречному показывал вырезку из “Фелькишер беобахтер” с “боевым” советским знаменем), и вызывали меня для перевода допросов редких тогда пленных. Штатный переводчик полка, успешно переводивший документы, совершенно не владел устной речью — ни он не понимал пленных, ни они его. (Это был мобилизованный немолодой интеллигент, когда-то учивший немецкий в гимназии.) А я, просто потому, что детство мое прошло в Эстонии, владел языком свободно.

Выглядело это так: у командира взвода раздавался зуммер полевого телефона. Дежурный (иногда им был я) получал распоряжение: быстро откомандируйте вашего телефониста-еврейчика в штаб, одна нога здесь, другая — там!

Кстати, насчет “еврейчика”. За все время в полку, да и вообще за все четыре года в армии я не слышал антисемитских высказываний, разве только беззлобную шутку, когда сидели вокруг костра и трепались: у Лопатникова, мол, карабин с кривым дулом, чтобы стрелять из-за угла. На что я совершенно серьезно отвечал, что тому, кто изобретет винтовку для стрельбы из-за угла, обязательно дадут Сталинскую премию.

Так вот, я быстро собирался и шел в штаб полка. Помню, попал в плен один летчик, старший лейтенант. Он не желал отвечать ни на один вопрос, говорил только, что ненавидит русских и жалеет, что не сжег Москву дотла — или что-то подобное, точно я сейчас, конечно, воспроизвести не сумею. Его вывели из блиндажа, где шел допрос, и расстреляли. Надо понять: наша ненависть к фашистам крепла в те дни буквально час от часу. Крепла, когда проходили сожженные деревни и я слышал в первый раз в жизни настоящие причитания обездоленных русских баб; крепла, когда полк после штурма взял село Ерденево, где местные жители прятались от огня в погреба, а гитлеровцы, отступая, распахивали люки и бросали туда гранаты. Ненависть смешивалась с презрением, когда мы обнаруживали в избах, где они до того жили, прямо на полу замерзшие экскременты — эти славившиеся своей культурой немцы, боясь выйти из избы на мороз, извиняюсь, гадили тут же, в уголочке…

Другой пленный был разговорчивее, он рассказал много интересного, и допрос шел несколько часов. В благодарность меня накормили обедом и отпустили в батальон.

Один эпизод такого рода был интереснее4.

Я с детства очень любил “Турецкие хлебцы” — было перед войной такое печенье, потом его по идеологическим соображениям переименовали в “Московские хлебцы”, а дальше оно и вовсе исчезло с прилавков магазинов. Мне оно запомнилось в связи с одним из первых для меня жизненных уроков.

Командир взвода получил приказ: откомандировать меня в штаб полка с плененным немецким офицером. Для меня такие “командировки” в тыл, в непривычную тишину, были чем-то вроде праздника.

Миновав караул, мы с пленным спустились в блиндаж командира полка, сразу показавшийся мне более тесным, чем в прошлый раз. Присмотревшись, я понял, в чем дело: он был доверху уставлен новогодними подарками — ящиками с вином и коньяком, какими-то свертками и... большими коробками, на которых я прочитал (как сейчас вижу эти написанные через трафарет буквы, такое они произвели на меня впечатление!): крупно — “Турецкие хлебцы”, мелко — “Ташкентская кондитерская фабрика”.