Немецкий фронт был прорван, и полк начал преследование быстро отступавшего противника. Шли вперед днем и ночью, в сплошной снежной мгле. Шли растянувшейся колонной, а в некоторых местах — гуськом, по одному. Тащить на себе рацию вместе с вещмешком было тяжело. Спасибо Генералову, он где-то раздобыл лошадь с розвальнями, на которые положил рацию и еще кое-какое имущество и передал мне поводья. Легче мне, конечно, стало, но с этой лошадью я намучился — на всю жизнь запомнил!

Прежде всего порою в снежной мгле даже дорогу не было видно, и мы двигались след в след за впереди идущей колонной. Когда колонна останавливалась, моя лошадь почему-то продолжала идти, вызывая возмущенные крики бойцов. Мои “тпру! тпру!” доходили до нее слишком поздно. Но зато когда впереди идущие возобновляли движение, я никак не мог ее стронуть с места, и мы чуть не теряли направление. Я выходил из себя, ругал, хлестал ее — без толку. Тогда я единственный раз в жизни стал ругаться даже матом. Да и что мог я, городской мальчишка, поделать с этой лошадью? Когда мы остановились у какой-то несожженной деревни, я не сумел даже распрячь лошадь — спасибо, помогли бойцы с крестьянским опытом.

Так было несколько дней. Потом при одном из обстрелов осколок мины попал прямо в деревянный корпус моей 6-ПК, и я остался без нее. Мне дали станцию РБМ — более легкую и удобную в работе, но и ею мне не пришлось долго попользоваться. Не было питания. Однажды на поле боя я нашел брошенный немцами маленький, очень удобный движок. Был вечер, под градом трассирующих пуль я поволок находку в гору, на холм, где располагался наш взвод. Движок поразил меня своей рациональной конструкцией: он был как бы вделан в кубик, сваренный из легких труб, — за какую сторону ни возьмись, у тебя есть ручка, на какую сторону его ни урони, он лежит, как будто так и надо... Я надеялся, что с помощью этого движка решу проблемы питания своей рации. Но не тут-то было. Кто-то из командиров сразу отобрал его у меня. Вскоре меня перевели из радистов в телефонисты, радиосвязи у батальона не стало.

За время нашего движения от Протвы до шоссе Малоярославец — Медынь фашисты несколько раз как бы огрызались и вели короткие по времени, но ожесточенные арьергардные бои. В одном из таких боев нашему полку противостоял финский лыжный батальон. Он был наголову разбит, по улице деревни, которую мы взяли, повсюду лежали трупы белобрысых парней, поразившие меня своей величиной, — по-видимому, это были специально отобранные рослые спортсмены. От батальона осталось несколько больших автомобильных фургонов, в которых на аккуратных стойках, с растяжками как на хорошей лыжной базе, хранились, я думаю, сотни лыж с палками. Кто-то из командования пришел к гениальной, как, наверное, тогда ему показалось, мысли: поставить весь полк на лыжи.

Так и сделали. Возле сожженной деревни устроили нечто вроде парада: полк в маскхалатах, на отличных финских лыжах прошел мимо (очевидно, специально по этому случаю приглашенного) кинооператора, который нас снимал. Я много лет после войны внимательно всматривался в фильмы фронтовой кинохроники, надеясь увидеть эти кадры. Напрасно! Может быть, что-то произошло с оператором, мало ли что на фронте бывает, спрашивал я себя. Но потом сообразил, что, наверное, при просмотре фильма на студии съемку просто забраковали, потому что вряд ли она представляла нужное внушительное зрелище. Дело в том, что подавляющее большинство бойцов не умело ходить на лыжах. Кое-как проковыляв несколько сот метров от деревни, они побросали их на обочину в снег.

Только два или три десятка городских ребят, и я в том числе, лыж не выбросили. Из нас образовали нечто вроде передового дозора, который должен был идти впереди основной колонны. Командовать дозором назначили лейтенанта Генералова. И мы помчались вперед. Погода была морозная, но удивительно красивая, солнечная. Немцы далеко оторвались от нас, и мы чувствовали себя как на хорошей лыжной прогулке. Залезали в брошенные немцами блиндажи, там я находил коробки с шоколадом и каким-то неизвестным мне лакомством, называвшимся “Шока-кола” (как я теперь понимаю, это было соединение шоколада с орехом кола, что должно было придавать солдатам вермахта бодрости). Но с наибольшим интересом я читал оставленные ими газеты, в частности “Фелькишер беобахтер”. Там, помню, я нашел любопытный снимок, который потом показывал однополчанам: два эсэсовца гордо держат растянутое бархатное знамя с вышитым на нем костром и надписью “Смена смене идет”. А подпись к снимку была примерно такая: “Доблестные эсэсовцы со знаменем разбитой воинской части Красной Армии”. То ли не разобрались, то ли не захотели понять, что это знамя какого-то пионерского лагеря или отряда.

В другой газете я увидел надпись во всю первую полосу, ниже заголовка. Я запомнил ее дословно: “Ober-Jude Litwinoff-Finkelschtein fдhrt nach Amerika!” Это означало: главный жид Литвинов-Финкельштейн едет в Америку. Так геббельсовская газета откликнулась на назначение М. М. Литвинова послом в США. Я много лет пытался понять, откуда они взяли фамилию Финкельштейн, но так и не дознался. Литвинов, как известно, — псевдоним, но истинная его фамилия совсем иная. Наверное, выдумали просто так, для “наглядности” и разжигания антисемитских страстей.

Лыжи были замечательные, пружинистые. Скользили, что называется, сами. Но, увы, попользовался я ими недолго. Мы двигались по лесному массиву и наткнулись на сторожку лесничего, где обнаружили группу московских студентов, высадившихся в этих местах десантом и двигавшихся навстречу нашему полку. Зашли в сторожку, я поставил лыжи в сенях. В доме было жарко натоплено, весело. Помню, хозяйка выкатила бочонок с промерзшей кислой капустой, она показалась мне необыкновенно вкусной, отличной закуской для водки.