– Братание. Из серии «Верю». Тиражность фетиша старой эстетики подвигла на создание сакральных знаков бытия… Источает мистическую ауру…

– Ладно, хорош… – прервал вохр. – А фамилию чего мелко настрочил? Как тебя взаправде?

– Фонкин я, – тихо пролепетал мэтр.

– Запишите, – бросил через плечо вохр слесарю. – Отметим в приказе по базе. А почему выведено «Фон-Кинг»? – добавил он, приближая к холстине глаз.

– Для зарубежного антуражу… муражу… – стушевался артист.

– Ладно, Фомкин, – сменил вохр гнев на милость. – Все у тебя пока в антураже. Будете проносить, самое главное – не поцарапайте – борта, – велел он. – Одет ты, брат, только негоже. Не попал в десятку. Слабо дистиллирован. Будешь показ на местности вести, засмеют-захохочут. И из министерств по культурам.

– А как одеться? – в ужасе воззрился на специалиста худгений.

– Так, – оглядел вохр дурачину. – Ласты напяль обязательно, можно прямо на валенок.

– На ботфорт, – поправил мастер пера и кисти.

– Ну! Шляпу сымешь, нацепишь маску водолазную с трубой, будто дышать в этом мире невмоготу, понял?

– Как не понять! Перформэнс, – зашелся в восторге пухлый.

– Ив руки. В одной кистей горсть, в другой…

– Разводной! – завопил слесарь.

– Сам ты. В другой – ведро с красителем. Понял? И напиши поверху через трафарет «Совет да любовь». Совет – это власть наша Советов. А любовь… сам знаешь.

– Мне такое замечательное замечание по надписи уже заказчик сделал, – стушевался автор. – Вариативно не ущемит.

– Ладно, помаленьку, пошли… пошли-на… Борта не обейте, – заорал вохр, и холстина, качаясь, медленно удалилась.

– Чего про координату девчонки не спросил? – удивился слесарь неразумности начальника.

– Не время раскрываться, – загадочно ответил вохр. – Гуталина найдем, у него спросим, он вроде звонил шепотом. А ты откудова про министерство по культурам-то вытащил, молодец?

– Что ж мы, совсем серые? Я у них в Агентстве министерском агентом полгода голландские писсуары с клозетами монтировал. Во работка не пыльная! Один установишь, за четыре за работу распишешься.

– Здорово, мошкара, – вдруг услышали сотрудники культуры.

На том месте, где только что двигалась холстина с ангелами, стоял, улыбаясь, танцор женских клубов господин Гуталин в плавках и перекинутых через могучие голые плечи бумажных кандалах-цепях.

– Привалили по долгу сердца. Заключенную спасать.

– Ты звонил шепотом? – сухо осведомился вохр. – А ты телефоном-то умеешь щелкать, громадный?

Гуталин обернулся мощными качаными шарами зада, и искатели увидели торчащий из плавок мобильник с мерцающим экраном.

– Всегда ношу. Мышцами набираю на спор и мелодию и номер через восьмерку. Ну, как делишки? – с деланым безразличием осведомился здоровяк, но все же кислая косая мина выплыла на гладь его лицевых мышц. – Кого в команду на биеналю берут? Меня берут? Я настрополился, тренируюсь, даже в стрип-бар два раза ходку пропустил. Теперь рву кандалы, как тузик. Хочешь поглядеть?

– После, – отказался вохр. – Меня берут на биеналь точно, как собаку-вохра подводного царства. И его берут, – вдруг сунул Горбыш палец в слесаря. Тот помялся и отступил.

– А этого за что? – в ужасе завопил загорелый под лампами, как негр, Гуталин. – Я два года в лежбище трусь, и все никак. А этот чего профармует, головоног? Он и поп-арт задом не сможет, и в плавках. Мелкий, затеряется. Его чего?

– Талант, – похлопал смущенного товарища по куртке Горбыш. – Три часа, не отрывая рожи, на батарее спит. В хлынувшем сливе один раз навзничь сутки проспал после лишнего, мок. В засаде. Понял? И ловко разводным соски у теток вмиг выкручивает.

– Слышь! – завопил стрип-перформист. – Научи, хлопец. А я тебя языком научу работать.

– Можно, – скромно согласился слесарек.

– Веди к девице, – велел вохр.

– А мне что будет с того? – поинтересовался дамский мастер, привычно оглядев умеющие сжирать купюры плавки.

– Я тебе, может, в городок Кассель его место отдам, – ткнул в подмастерье Горбыш. – Перелет бизнес-круиз, с горячей жрачкой. Езжай, хрен с собой не забудь и плавки резервные. А этот пусть здесь разводным наших разводит. Я сегодня на совещании за тебя поручился.

– Вот это понты, – заиграл мышцами Гуталин, поправляя мобильник промеж ягодиц. – Пошли срочно к заключенной. Вот это дружбан! С меня причтется.

Через пяток минут, перепрыгивая кабели и разбитые ящики, они оказались на месте. В небольшой глухой комнатушке с верхним, льющимся словно из божества светом стоял стеклянный, а скорее из толстого сантиметрового плексигласа куб без верха. Вся комната была замусорена какой-то ветошью и огрызками реквизита. На кубе вилась надпись-плакат «Блудная дочь ночи Мария с мандалиной». Сбоку внутри куба на крюке висел шмат сырого мяса, в углу прятался таз с водой. К шмату вела арт-стрелка «Тело господне», а к тазу – «Вино господне». Посередке куба на двух низких табуретах располагался гроб без крышки, драпированный, как положено, черным и красным, в бумажных цветах и с белыми тапочками в ногах. В лежбище гроба высовывалась мандолина.