Девушка упала в обморок. Медвежатники выволокли почти безвесовую ношу из клетки и взялись для ободрения гладить и слегка щелкать Альбинкину дочь в щеки.

– Неси таз, – велел Горбыш, и слесарь слетал в стеклянный куб и принес полный жижи сосуд, а ловкий вохр обрушил его на несчастную. Дочка чуть ожила, приподнялась и стала водить глазами, слегка понимая окружающее.

Однако раздались в дальнем коридоре шаги и упорные ругающиеся голоса.

– Бежим, бежимте, – прошептал Горбыш и стал выволакивать девку из комнаты. Та поддалась и повлеклась наружу, роняя струи с волос и с хламиды, в которую была наряжена. Голоса возбужденно усилились.

– Беги! – крикнул вохр и обернулся к притормозившему подельнику. – А ты что, колода дубовая?!

Слесарь хитро прищурился и шмыгнул обратно в куб:

– Мандалинку у этих возьмем, – крикнул он победно и весело. – Альбиночке потренькаю под стакашок и бутербродец с салом, – заверещал он и стал отцеплять, как оказалось, пришпиленную цепочкой к гробу музыкальную бандуру.

– Брось-на! – завопил Горбыш и кинулся к дураку. – Козел-на в огороде-на… – и начал оттягивать клозетного спеца.

Наконец цепочка хитро щелкнула и спала, и слесарь воздел вверх тренькнувшую деревяшку.

Но в комнату уже ворвались двое. Первый был похитителям знаком – с Гуталина лишь чуть сползли от бега плавки и коричневым куском вываливался сзади мобильник. Второй же был неизвестным исчадием: вместо головы у него был телевик, который шуршал, светился и водил толстой линзой синего объектива по разбойным людям. Приятели замерли. А зря.

Шустрый, привычный к шустрому поведению в стрип-клубах, спружинив огромные мышцы ног, скакнул к дверке, прикрыл ее и ловко обрушил в боковые пазы, ранее не замеченные друзьями, стальной засов.

– Я тебе говорил, сотка еврев мало за такой съем, не то что баксов. Обмишуришься картинка. В борделях за такую, с садизмом, знаешь платят! А ну пошли, рассчитаемся как надо.

– Погодь, стрипка, досниму, – и телекамера опять заводила лицом по беснующимся в прозрачной клети и пытающимся выдрать, разбить или проломить лаз теперь заключенным.

– Профессионально, – похлопал по высокому кубу Гуталин. – Космические ночами халтурят. Я сам в таком снимал ролик: «Девушка дает Гуталину сто очков вперед», поняли? Не бушуйте. Заканчивай, охератор. Сидите тут, скоро буду. Разберемся.

– Еще девку бегущую издали мелким планом надо взять, – хмыкнул киношник, и двое захватчиков покинули убогую комнатенку.

Сначала друзья по несчастью пытались выбраться, но слесарь твердо сказал, глядя на щерящийся снаружи тупой простой засов-заслон: «Это не открою». Потом подволокли гробину, поставили на попа, и вохр, шатаясь, взобрался на нее. Рук до верха не хватило. Стали тихо вышибать гробиной плексиглас, толстая прозрачная слюда не поддалась, только охала, скрипела, как старуха, и покрывалась сеточками старческих морщин. Умаялись и уселись.

– Вот, – посетовал вохр. – Гроб с музыкой. Из-за тебя.

– Извини, – склонил башку слесарь. – ЕЦас придет голый и отопрет за бутылку. Больно я музыку с детства люблю. Что струмент макакам бросать. На него вон дерева сухого сколько пошло, струны внатяжку. У нас в селе знаешь как музыку уважали! Митька, брат, теперь болеет, всегда пьяный гармонист, картуз заломит да возьмется наяривать, в соседнем приходе слышно. Бабы кружатся, мы, детинец, шастаем, под ногами лезем – веселье, что твой отходняк. Говорил слова я до трех лет плохо и до пяти мало их знал, слов этих. Так бегал. Лишние слова человеку зачем, если у него мечтов полные порты. Однажды закрыла меня мамка в чулане, то ли виноват был, то ли всегда закрывала, когда отец выпимши буянил. Чулан глухой, не выбраться. А мне лет восемь, и я загадал: выберусь сам, будет мне счастье жизни и улыбка природы, не выберусь – так и пробегаю до старости. Примерился я: наверху далекое оконце в чулане чуть светит, огляделся. И пришла в меня умная мысль, господин Горбыш. Всю, мол, мы жизнь по чуланам бродим-выбираемся, чтобы счастье узнать – бабу или замок сложный.

В том, видать, нам испытание Господь наш послал: есть в тебе искра трудовая и умственная – значит живешь счастливец, нету – сиди впотьмах. Вот уж тогда я умный был. Огляделся – ничего. Куры крыльями тюхают, беспокоятся, чтоб яйцо не сожрал. Петух возле ног вертится, клюнуть неглавного хозяина желает. Приглядел я голый шест в углу, старый со старого колодца прибрали. Нажал, подтянул и подогнал ровно вверх, к оконцу. Почти достало. Ползал и лазил я тогда не чета нынешнему, как макака, но здесь плохо было – палка неровная. Тяжелая, вбок сваливается. Все ж таки полез, загадал ведь на счастье. Два раза падал, ногу разбил, руки содрал до кровей, все-таки добрался. Вишу, шатаюсь возле оконца, а открыть его третьей руки нет. Ну, думаю, господи, помоги, где рука твоя. Собрался опять я в последний раз валиться, силы уже к исходу. Тут озлился я, зажмурился и башкой по стеклу трах-х. Вывалилось, только с щеки кровянка бежит, ну и хрен с ней. Тут уж я шест ногами бросил, руки на оконце перекинул и был таков. Выбрался. Побежал к колхозному саду, забрался вверх на самую раскидную яблоню, схватил плод огромный и весь сжевал, сверху на жизнь нашу глядя. Потом пару крупных и желтых за пазуху сунул, а уж после на пруд пошел обмываться, кровянку чистить. Вот с тех пор я и счастливый человек стал – столько разного повидал, двух женщин хороших любил, сколько интересных сливов с секретом раскурочил и красивой кафельной плиткой в уборных уложил – не сосчитать. Значит, есть во мне искра, раз я такой счастливый.

Знаешь, Горбыш – я этую стори Альбине Никитичне поведал, она поначалу обсмеяла, а потом поглядела на меня и говорит – ты, слесарь, давай так и дальше, выбирайся к оконцам наверх, может я тебя полюблю тогда. И заплакала. Душевная женщина. А чего плакать, от счастья разве!

И слесарь замолчал и задумался, потом огляделся еще раз вокруг и махнул бесполезно рукой.

– А я другое тебе расскажу сторю, – вступил тут Горбыш. – Раз нечерта делать-ждать. Сторю мечты. Если между нами, то покамест я сильно счастья не видал. Ну что – вохра. Водка. Потная электричка, на дворе две собаки сдохли – сеструха тухлого побросала, они и приставились. Хорошие были, разных пород. Разнопородный зверь самый умный, сторожкий. У него слух лучший и ум трезвый, его жизнь мордой обо все поколотила. Я, может, слесарь, определюсь тут и в охотники уеду. Если Фирка со мной согласится. А чего она здесь потеряла. Только толстеть на городских жидких стульях будет. У ней жопа, сам видал, какая. Такое счастье еще поищи. Поедем с ней вместе в тихую деревню на Дальний Восток или остров Камчатка, прикупим за часть нормальной цены крепкий дом да заживем. Если я в вохры пошел, значит быть мне прирожденным охотником – зайца буду на излете бить и фазана в кустах, если лишнее крякнет. А среди этих карьеров мне скучно. Я мотоциклетку люблю. То по башке под дверью получишь, то собакой вой в ластах, а то стой по швам. Сманю Фирку в поход, и поедем, мир поглядим. А то что – как челнок на электричке, из одной клети в другую. Но перед отъездом – мечта у меня есть – попаримся дома в баньке, разложу Фирку на перине и сестрицу мою старую гадину позову. Скажу: «Вот, гляди, женщина какая должна быть. А не то что ты, дубина деревянная, всю жизнь орешь, как носорог. Вот какую я нашел», – и попрошу Фирку чуть боком, для вида повернуться. А твой старый мужик – что саксаул без корня. Но все одно, сеструха, уезжаю и счастья тебе желаю. Бери весь дом, и буду тебе нарочно рыбу копченую слать. Чтоб понимала, какой у тебя брат счастливый стал.