Еще в углу куба, дико косясь на пришедших, сидела девушка Эльвира Хайченко и наматывала на пальцы распадающиеся космы волос.

– Проделки Акынкина, этого Робеспьера преисподней, – пожаловался Гуталин. – Только вы меня дешево не продавайте, а то этот будет на всех биеналях топтаться, а мне заработок и в стрип-клубе обрежут. Ладно, я пошел, а вы тут покалякайте. Все равно в кубе финский замок повесили на экспонат, чтобы руками не трогать, не откроешь, – и стриптизер, оглядываясь и пятясь, удалился.

– Эй, девушка хорошая, – позвал Горбыш, и Эльвира вздрогнула. – Давай выходи.

– Вы кто? – слабо молвила внучка военмора. – Вы тоже эти, спортсмены из ада?

– Мы?! – поразился Горбыш и указал на слесарька, делающего глупые улыбки, переминающегося и трущего стертый ботинок об низ брючины. – Этот всегда пьянь, спортом занимается, только когда совсем женщины нет. А сейчас превращен в главный друг твоей мамаши, госпожи Альбины Никитичны. Мы ей друзья и знакомые, вместе от водки души принимаем, – пояснил он. – А теперь посланы за вами во спасение.

– Не хочу, – тихо сказала Эльвира и сумбурно продолжила: – В рай пожарники перекрыли, везде рыщут. Любовник ада меня в стекляшку сволок. Говорит, будешь на празднике-вакханалии главная по вакху: голая в гробу с мандолиной лежать и тренькать. А кто хочет, тебе ноги раздвинет. Чтоб перформанс у тебя состоялся. А я, может, на втором месяце. Этот Акын раньше мне дороже сердца был, почек и печени, дороже святых отца и матери, школы и всея руси. Потому что нежно навсегда любил, бородатый ХУ, учитывая четырехкомнатную площадь. А теперь он враг – трахает все подряд: богачку Лизавету, еще женщину-обруч и художницу-макраме обрезанную. А меня хватает за лицо и отталкивает. Говорит – теперь в тебе жук завелся и внутри тебя ест. Я думала, никто нас с Мишей не спасет, оба погибнем, только он, потому что маг-чародей. Может вводить в жизнь зомби и мгновенно усыплять через гипноз, потому что сам исходный цыган и сын барона сто пятьдесят седьмой с молдавских холмов. Но и он теперь не спасет. Готовлюсь в ад.

– Ты, девушка, это… кончай давай, – попросил Горбыш. – У нас поручение от настоящих бывших девушек тебя вызволить, от Фирки с Альбинкой. Они, чтоб ты знала, бросились в научную обитель твоего Мишутку вытаскивать, а нас тебе поручили.

Девушка тяжело поднялась и, прихрамывая, прильнула к плексигласу.

– Мишутку несчастного? – тихо спросила она. – Мама Альбина?

– А кто еще? – удивился вохр. – Папаша ваш в газету занятый, а на мамке весь дом, хата, и сарай, и погреб, – завелся он, несколько перебарщивая и вспоминая свое. – У кого сеструха есть, тому легче, – пояснил Горбыш. – Есть об ком думать, об ком замышлять. А коли ты одинокий вол – вой сообразно. Вот мы теперь все друзья – Альбина, женская красавица Фира, барабашки и этот, – ткнул он в слесаря. – На все руки мастер. И о вас, девушков, думаем и подставляемся смертельно. Через что прошли, к вам пробиваясь – головой не понять.

– Выходи, девушка, – попросил слесарь. – Ваша мамаша для вас три дня чистоту блюла по полу и во всех местах с веником. А то боязно, и в клозет тянет.

– Я тут хожу, – обернулась к тазу дочь военморки.

– К нам ходи, – попросил Горбыш, постучав плексиглас костяшками пальцев. – Мы не спортсмены, нас Дунин контрастный душ спасает от всего.

– И от дури, и от порошка? – глядя полными слез глазами, вопросила Эля.

– Да Дуне твой порошек, что пургена лошадиная доза, поняла? – возмутился вохр, расправляя черную кожу плаща и несколько красуясь. – Дунет Дуня, и нету порошка. Причешет девушку с приговором, и ей дурь – все равно что телевизор вырубить.

– Тогда пойду, – страшно прошептала Эльвирка, бесстрашно щурясь. – В рай или в ад, а на открытой волне легче мотаться, чем в этой позорной гавани. Перед Мишей… и папой было стыдно, а теперь пойду. А дите… что ж… будет сын дивизиона, морской котик. Никому не отдам. Открывайте.

Тут Горбыш вспомнил про финский замок и подергал за вылезающие уши накладных петель, а слесарь подобрался и уставился на увесистое мудреное устройство.

– Давай ключ, – попросил вохр. – Сверху кинь, он и выпрыгнет.

– Нет, – безвольно опустила руки девчонка. – Ключ у карабаса, – и пошла обратно в угол и уселась на тряпье.

– Это для финнов да калмыков это замок, – произнес загадочное слесарь. – А для русской души замок один неоткрытый – сама его душа нараспашку, – сказал мастеровой заветное.

Потом осмотрелся кругом, прошелся, чего-то вспомнил и похлопал себя по карманам.

– Кабинет зама по культуре кино тут защелкнулся, так ребята разом открыли, не успел он с секретаршей план состроить. У них и на клозетах защелки сложнее висят, англицкие.

Вынул из затрепанного пиджачного кармана грязный замусоленный носовой платок, из него – бутерброд из черного хлеба с салом, а разложив хлебы, вытянул стальную зубочистку, особой секретной космической стали, которой, видно, проверяют болты на межзвездных челноках. Зубочистка, издавая мелодичный звон, гнулась в любую сторону и возвращала форму назад без помех. Девушка и вохр в волнении прильнули к прозрачной двери. Слесарь повозил рукавами, ввел финнам металлическую иглу и, прижавшись ухом, тихо повел грубыми толстыми пальцами с черными сбитыми ногтями. Замок пощелкал зубами, выплюнул шуршащее финское ругательство, вроде «Ой-комяйнен-ой-ш», и убрал клыки из двери и раскрылся.