(В Бреславле я была впервые на открытой лекции Р. Штейнера и была у него на аудиенции. Второй раз – в Мюнхене, где получила от него медитацию. Там мы познакомились с М-me Сивере, впоследствии женой Штейнера.)

Последний раз я видела Ивановых в Москве проездом в Ленинград. Дима был еще совсем маленький.

В Петербурге я была несколько дней в 16 году, в те дни, когда был убит Гр. Распутин [86] . Вернувшись, мы провели последнее Рождество с елками у нас и у соседей, еще не предчувствуя конца этой жизни.

Нашей гаранткой при вступлении в антропософическое обществе была Татьяна Алексеевна Бергенгрюн [87] , урожденная Сабашникова, тетка Маргариты Волошиной [88] . От нее и ее дома пошло сближение с Киселевыми [89] , художниками, и возобновилось знакомство с Белым и его женой. Они были у меня. Я случайно купила в магазине кусок арбуза, очень красного, но мало сладкого, и потому их не угощала им особенно. Но они сами ему очень обрадовались и остались довольны. Потом я была у них в номере. Хозяйничал, варил кофе и всё подавал сам Белый, Ася сидела в уголку дивана и курила, сама как гостья.

В последний раз я видела Белого в Детском Селе в квартире Иванова-Разумника [90] . Мы были у него с Димой и встретили во дворе подметающим снег. Я привезла ему письмо из Москвы. Потом мы сидели у него, познакомились с его второй женой [91] , вспоминали наши мюнхенские дни. Он был уже гораздо более мирно настроен к Д-ру. Еще раз случайно я встретила Белого у Спасских [92] , он приходил проститься перед отъездом в Москву, где скоро умер.

Еще из старых друзей-поэтов мы с Димой видели М.А. Кузмина [93] . Он был стар и худ. Жилось ему, видимо, плохо.

Видели А.Н. Толстого в его даче в Детском. Познакомились с его женой Натальей Крандиевской [94] и детьми Марьяной, Никитой [95] , и Митей [96] , тогда 6-7 лет. Свидание было одно и последствий не имело. Митя читал какое-то свое сочинение о дикарях и крокодилах. Семья производила впечатление дружной.

Жизнь состоит из утрат. Уходят люди. Навсегда уезжаем из полюбившихся городов. Куда-то исчезают любимые вещи. Иногда их просто отнимают.

Когда мне было восемь и я только начал привыкать к кирзовой офицерской планшетке, с которой ходил в школу, бабушка своими руками – в незапамятном прошлом дворянскими, а в невообразимые военные годы изрядно покореженными – построила мне самокат. Две доски, соединенные шарниром, на сверкающих шарикоподшипниках. На асфальте нержавеющие колесики сочно гудели, и я мог больше не завидовать счастливчикам нашей улицы.

Но счастье не успело померкнуть само собой. Я даже толком не научился разгоняться, когда самокат этот был у меня отобран. Подошел «большой мальчик», уверенно выхватил из моих рук рулевую перекладинку и со словами «Я сейчас!» умчался на моем самокате. Ни того, ни другого я никогда больше не видел.

Но это, так сказать, утилитарная вещь. Хотя в нищие сороковые такая самоделка значила для мальчишки гораздо больше, чем просто средство передвижения. Безвозвратно исчез с годами дедушкин брелок к часам в виде миниатюрного дуэльного пистолета. Можно было щелкать курком, прицеливаться. Как-то в Орле, в музее Лескова я видел такой – в витрине о тульских умельцах. Был еще – итальянский, английский – ножичек в форме лежащей болонки, с бочками из перламутра, но я обменял его в школе на какую-то дрянь.

В доме присутствовала и чуть рассохшаяся китайская шкатулка из черного лака, с золотыми хризантемами. В ней держали штопку. Ныне она где-то за океаном, у знакомой литературной дамы, в которую я был влюблен в юности, а потом ее с мужем унесло стылым эмигрантским ветром. Была дедова хрустальная печатка с мудреным вензелем на донышке. Я не сразу понял ее назначение – припечатывать сургуч. Было пресс-папье – тяжелая аспидная пластинка, а на ней – бронзовая змейка, обвившая бронзового же совенка и готовая его ужалить. Один из змейкиных глазков-рубинчиков был утрачен, зато испуганные совиные бусинки по-прежнему таращились. Теперь оба этих дорогих сердцу предмета прописаны в блочном доме в Медведково у моей бывшей жены. Там же бронзовая подставка для каминного экрана. Хорошо еще, сам экран с охотничьей сценкой – бисер по шелку – в чуть траченом виде помещен под стекло и висит у меня в изголовье.

В начале века Александр Блок восхищался этим экраном, который уже тогда был довольно старым и стоял на письменном столе у деда. Этот стол красного дерева – огромное с причудливыми закруглениями сооружение – я тоже застал и любил играть с ним, выдвигая и задвигая выгнутые скрипучие ящики, в те годы уже пустые. Он не дождался времен, когда мог бы быть реставрирован, и однажды, уже в пятидесятых, был расчленен и по частям бездумно отнесен на помойку.

Но пора сказать несколько слов о самом деде.