Шрифт:
После эстетического и интеллектуального великолепия опусов «серебряного века» в альбоме Маргариты Андреевны шел большой пробел, оставленный, видимо, с надеждой на продолжение, на новые встречи с людьми своего круга. А ближе к концу снова начинались стихи – моего отца Дмитрия Валериановича и его друзей, «неоперившихся» поэтов, членов основанного Валерианом Валериановичем в Курске литературного кружка. Были здесь стихи Димы Олицкого, позднее погибшего в сталинском лагере, обаятельной Жени Станиславской, Сергея Андриевича, талантливого художника-графика, также успевшего отбыть часть своей «десятки», полученной уже после войны за запись в блокадном дневнике: «О чем они там думают, на своей Большой Земле!» Писал в альбом и Фима Черномордик, брат известной нашей переводчицы Риты Яковлевны Райт-Ковалевой. Из всей этой курской компании только Елена Александровна Благинина стала большим поэтом. Ее преданная дружба с моей мамой, Зинаидой Васильевной, продолжалась до последнего дня жизни «Леночки», как она звалась в нашем доме. С восхищением и легкой завистью я глядел на опрятных старушек, в любую погоду собиравшихся на традиционные «четверги» в квартире Благининой в большом писательском доме на улице Левитана. Здесь читали стихи Юлия Нейман и сама Елена Александровна, устраивались вечера памяти друзей – Георгия Оболдуева, Марии Петровых, Марии Поступальской.
Когда Елена Александровна умирала, я знал о происходящем и думал о ней всю ночь. Так возникло стихотворение – маленький памятник любимому человеку.
СВЯТАЯ ТРОИЦА
Елене Александровне Благининой
Если умер поэт, как найти нам значение Икса? Вечен поиск ответов к загадкам премудрого Сфинкса, ворожба над секретом нетленного точного слова, без которого нет причащения Духу Святому. Покидала ты мир этой свежею ночью весенней, загорался и мерк впереди ночничок Воскресенья, а меня в светлом бденье держала нездешняя сила, и труба Провиденья свой дальний призыв возносила. Вот пробило четыре, и рык поливальной машины (барс, терзающий Мцыри!) встревожил вороньи вершины, а за Соколом – там, где оазисом спящие дачи, отлетела к ногам Саваофа, легка и незряча, и безгрешна уже, и достойна Святого Престола, как пристало душе, дочь привольного курского дола… А в моей голове, точно в скалах разбуженных вереск строчки к новой главе прорастали в восторге и вере.«Леночка», «тетя Лена» всегда играла большую роль в моей жизни. В конце сороковых она доставала мне билеты в Колонный зал на «День детской книги», каждые Святки собирала детей своих друзей на елку с чтением стихов и подарками. И происходило всё это в тесном подвале на Кузнецком, где она обитала в те годы одна (любимый муж, поэт и философ Георгий Оболдуев был в армии, а потом в ссылке). Этот наш главный зимний праздник назывался «Мандариновые корочки», потому что в конце вечера все мы обязательно получали мандарины, а к чаю подавалось мандариновое же варенье, будто бы сваренное из корочек, оставшихся от прошлого Нового года.
И где бы ни жила Елена Александровна, где бы мы с нею ни виделись, всегда она растроганно вспоминала «писки» (от слова «пищать») – литературные сборища тридцатых годов в старой квартире на Новинском бульваре у талантливейшего мастера–конструктора театральных кукол Екатерины Терентьевны Беклешовой. Там, на «Новинском» отец и познакомился с мамой, в вихре литературных представлений и розыгрышей между ними возникло большое чувство, что и сделало возможным мое скорое появление на свет.
В нашей семье отнюдь не эпохальный факт моего рождения, конечно же, не мог остаться не отмеченным стихами. Сочинил их мой отец душным и страшным летом 1936 года, так что в альбоме они появились много позже остальных. Начинались они обращением к маме:
Те минуты живы, только вспомни Переулок узкий и глухой. Я к тебе не мог прийти на помощь, Ты одна и страх перед тобой…Потом, где-то в середине, звучала надежда на долгую счастливую жизнь в семье, с сыном, звучала как заклинание:
Так давайте дружно пожелаем В этот славный и веселый час. Чтоб суровой жизни вьюга злая Пощадила и его и нас…И в самом конце мотив надежды возникал снова. Правда, оптимизм этих строк кажется мне наигранным (может быть, потому, что знаю последующее…):
Так расти, расти, зверенок милый, Расцветай прекрасней с каждым днем. И покуда хватит нашей силы, Мы с тобою вместе поживем.Предчувствовал ли отец свою скорую гибель? Время было неспокойное, а глядя из наших дней – роковое, трагическое время. Отец не был силен в политике. В письмах из действующей армии, куда попал с обычных летних сборов (сначала на «раздел Польши», а оттуда – на Карельский перешеек), он сетовал, что, мол, «англичанка мутит воду», но тон писем домой был спокойный, бодрый.
Только в самом последнем письме с «финской кампании» к маминой старшей сестре отец показал, что было у него на сердце: «… я писал, и пишу, что мы занимаемся спокойной строительной работой. До сих пор это и верно было почти так… Теперь же нас шлют вперед в самые передовые линии, иной раз впереди пехоты пойдем… Вы из газет знаете характер нашей войны и роль в ней саперов. Т. к. от других я не отстану, а наоборот как командир буду впереди, шансы мои сложить здесь голову очень велики… Надеюсь на то, что до конца войны очередь моя еще не наступит. Я, конечно, не спешу петь себе отходную, но смотрю правде в глаза. Вот завтра-послезавтра эта жизнь начнется… Я бодр, уверен, семьи нашей не посрамлю…» Когда это письмо дошло до адресата, отца уже не было в живых.
Да, по-разному могут складываться мужские судьбы в одной и той же семье. Мой отец, будучи в начале тридцатых годов выперт из ленинградской Академии художеств «за сокрытие социального происхождения», еле-еле завершает высшее образование и почти десятилетие мыкается с семьей, исполняя копеечные работы по договорам (зато не надо заполнять подробных инквизиторских анкет!). После чего, весной 1939 года, его, человека сугубо штатского, преданного искусству и дому, подхватывает безумный вихрь коварной и пагубной внешней политики Сталина, чтобы меньше чем через год принести прямо под пулю снайпера.