Американские лётчики с особым чувством пожимают руки членам спасшего их советского экипажа.

Стоявший рядом со мной штабной американский офицер, подозвав переводчика, обратился ко мне:

— Не пойму, как будто бы «Дуглас», а между тем тридцать два пассажира! Это что же, новая модель — «Большой Дуглас»?

— Нет, — рассмеялся я, — «Дуглас» обыкновенный. Вот что касается пилота, то он, пожалуй, особенный!..

Протискиваясь сквозь толпу, навстречу мне уже пробирается Володя — он только вырвался из чьих-то объятий. Мы поздравили друг друга с успешным выполнением задания и, как всегда, поделились деталями полёта.

Крылатое слово «Большой Дуглас», видимо, облетело всю многочисленную колонию союзнической авиации. На следующий день рано утром к нам явилась женская делегация. Спрашивали они не «русского начальника», как прежде, а «командира «Большого Дугласа». Им сказали, что «Дугласы» у нас все одинаковые, отличаются они только по номеру на хвостовом оперении. Но женщины стояли на своём:

— Как — все одинаковые? Один из ваших «Дугласов» большой — он берёт тридцать два пассажира…

Тогда мы поняли, в чём дело.

Володя сперва не хотел выходить, мы его насильно вытолкнули к пришедшим. Оказывается, ему принесли благодарственный адрес от семей спасённых им американских лётчиков.

Прозвище «Большой Дуглас» сохранилось за Павловым надолго. Даже итальянские мальчишки, встречая Володю на улице, поднимали кверху палец и звонко приветствовали его по-английски:

— «Биг Дуглас» пайлот! (Пилот «Большого Дугласа»!)

Мы все были рады успеху нашего товарища. Он совершил до этого немало подвигов, но последний имел особое значение: он укреплял боевое содружество между нами и союзниками, которое было особенно необходимо для победы над врагом.

Бороздя по ночам воздушные просторы над Балканами, я стал замечать, как всё отчетливее выделяется подо мной цепочка тусклых огоньков, которые зигзагами извивались между горными склонами.

Внимательно приглядевшись к карте, я убедился, что замеченная мной линия соответствует магистрали, идущей через города Скопле — Лесковац — Ниш на север Югославии. Это был единственный путь, по которому фашисты могли эвакуировать свои войска вместе с техникой из Греции на север, поближе к Австрии.

Так оно и оказалось на самом деле. Теснимые с запада советскими войсками, беспрестанно тревожимые действиями местных партизан, фашисты поспешно очищали греческую территорию. Бросив против югославских партизан дивизии карателей, фашисты были убеждены, что эвакуация Греции сможет быть осуществлена без значительных потерь. В действительности получилось иначе. Партизанские соединения ушли узкими звериными тропками в глубь горных ущелий, продолжая наносить оттуда сокрушительные удары по врагу.

Но, непрерывно маневрируя, партизаны потеряли обжитые посадочные площадки для приёмки самолётов и тем самым утратили единственную возможность получать с воздуха подкрепление. Все остальные пути противник блокировал. Боеприпасы были на исходе, кончились и продовольственные резервы; бойцы питались травами, ягодами, диким чесноком. Приостановилась эвакуация раненых и больных, которая тоже осуществлялась по воздуху. В то же время большое скопление небоеспособных людей сковывало манёвренность партизанских отрядов. Вдобавок, приключилась ещё одна беда: фашисты перехватили шифр, с помощью которого окружённые партизаны сносились по радио со штабом. Югославским бойцам грозила гибель. С большим трудом партизанский штаб сообщил, что соединению удалось подготовить кое-какую посадочную площадку, расположенную на околице села Мирошевцы, километрах в двадцати от города Лесковац. Находилась она между горами, в долине пересохшей, не обозначенной на карте речушки. Собственно говоря, это был всего-навсего «пятачок», наскоро спланированный партизанами. Длина площадки была не более семисот метров и почти не имела подступов: со всех сторон её окружали горные отроги высотой до пятисот метров. И всё же ничего другого для приёма наших тяжёлых транспортных самолётов придумать было невозможно.

А время не ждало. Прежде всего необходимо было вручить новый шифр, который сбрасывать нельзя, высадить небольшое офицерское пополнение, погрузить на борт раненых и больных, в том числе двух английских офицеров, прикомандированных к главному штабу сербских партизан. Эти британские представители уже несколько раз вызывали свои самолёты, но те прилетали, находили цель, кружились над нею, садиться же не рисковали — уж очень жуткой выглядела эта площадка с воздуха.

Советские пилоты к этому времени уже прослыли мастерами посадок «на пятачок», поэтому выполнение этого чрезвычайно трудного задания и было возложено на наше авиаподразделение. Выбор командования пал на два экипажа: мой и Езерского.

Первый вылетел я, за мною — Езерский. Мы разработали совместный план. Так как часть наших грузов могла быть пущена на сброс, мы дополнительно наметили себе километрах в сорока от Мирошевцев промежуточную цель, над которой и сбросили затем всё, что было можно. А уж на облегчённых самолётах направились к месту посадки.

Только я собрался садиться, как передо мной внезапно возник самолёт. «Эге, — подумал я, — видимо, Дима Езерский успел меня опередить». Так и есть, он сел первым!

Я повёл машину на посадку. Свет включённых фар вырвал из окружающего мрака одинокое дерево, будто сторожащее границы огородов. Если бы не фары, я неминуемо налетел бы на него. Самолёт взмыл кверху, преодолевая препятствие. Вот она, граница площадки. Машина на малой скорости коснулась грунта и запрыгала по его неровностям. Я вздохнул с облегчением, полагая, что всё обошлось благополучно, как вдруг в свете фар прямо передо мной обрисовалась зубчатая линия частокола. Я изо всех сил нажал на тормозные педали — скорость пробега уменьшилась, но самолёт продолжал катиться вперёд…