Он вынул из-за пояса печатку, которую носил с собой с той поры, когда в Каире получил право давать фетвы. Не спеша намазал ее чернилами, услужливо поданными писцом. И приложил к бумаге.

Когда в пятницу 27 шевваля 819 года хиджры, или 20декабря 1416года по римскому календарю, над Серезом занялось туманное утро, все увидели: на рынке ремесленников возле мастерской кузнеца поставлена треножная виселица. Город понял: казнят Бедреддина. Кварталы ремесленников оделись в траур. Горожан обуяли страх и печаль. Никогда еще не было, чтоб лицо столь высокого духовного звания предавали смерти через повешение.

Толпы собрались у Старой мечети, неподалеку от рынка. Поползли грозные слухи, докатились до дворца, где в ожидании казни веселились вельможные беи. Страшась возмущенья, велели утроить стражу.

Улемы, величественные, мрачные, затаив в душе ликованье в надежде на награду за верную службу, направились к месту казни.

Чуть не сотню охраны послали к тюрьме, где сидел Бедреддин. Ему подвели лошадь. Он сесть на нее отказался. Пошел пешком в окружении воинов.

Небо висело над городом низкое, закрытое облаками. С оголенных ветвей, как слезы, падали капли.

Подошли к рынку. Остановились у виселицы.

Бедреддин посмотрел в толпу. Увидел Акшемседдина, Маджнуна, Дурасы Эмре, дервиша Ибрагима, каменщиков Ашота, Вартана, знакомые лица споспешников, учеников. Сказал палачам:

— Дайте время свершить омовение!

Подали кувшин. Бедреддин подозвал Маджнуна.

Со слезами на глазах тот полил ему на руки.

— Не плачь, Маджнун. С нами Истина! Завещаю: тело мое схороните здесь, возле кузницы… Ищите меня не в земле, а в сердцах познавших людей!

Поклонился на четыре стороны. Народ ответил ему поклоном.

И взошел на помост.

Палачи для вящего унижения раздели его догола, накинули на шею намыленную петлю и выбили из-под ног скамью.

Солнце палило нещадно. Припорошенная пылью коричневатая каменистая дорога дышала жаром. Слева круто вздымалась в небо скала. Справа каменным водопадом обрушивался утыканный застывшими на бегу глыбами, поросший кустами склон. Чуть поодаль уходило в горы сухое русло ручья.

Ни могилы, ни памятника, — ни надгробья. Лишь название места — Адская теснина — напоминало о том, что произошло здесь пятьсот шестьдесят четыре года назад.

Пахло тимьяном, перегретой землей, посохшими травами. От лакированных вечнозеленых зарослей олеандра, их кроваво-красных цветов шел горький дурман. Вопили ошалевшие от жары и страсти цикады, заглушая негромкий шепот воды.

Мы долго стояли среди ущелья, где дали свой последний бой повстанцы Бёрклюдже Мустафы.

Подошли к роднику: выдолбленный из камня водоемчик, вода чиста, прохладна. По здешнему обычаю такие источники ставят в незабвенных сердцу местах.

— Убитых запретили хоронить, — говорит наш проводник, местный учитель Рахми Аксеки. — Хотели вытравить самую память о них.

Пять с половиной веков не утихает ненависть к Бедреддину и его соратникам, не проходит страх тех, чья власть держится на разделенье и угнетенье. Хронисты и историки, богословы и юристы приписывают ему властолюбие и корысть, извращают цели восставших, перетолковывают книги.

Через полтораста лет, в середине XVI века, кадий Софии в послании султану Сулейману доносил, что еретики, именующие себя последователями шейха Бедреддина, привели под свою руку простонародье Добруджи и Делиормана, устраивают совместные собрания мужчин и женщин, пьют вино, попирают законы шариата и похваляются распространить свое нечестие на весь белый свет. В ответ глава мусульманского духовенства империи шейх уль-ислам Эбу Саид особой фетвой объявил всех последователей Бедреддина подлежащими смерти.

Проходит еще три века, и другой шейх уль-ислам Ариф Хикмет повелевает скупать где ни попадется, за любую цену списки книги Бедреддина «Варидат» («Постижения») и предавать их огню. Находятся хитроумные муллы, которые нарочно переписывают книгу, чтобы подзаработать, продав ее казне. Не потому ли из всех дошедших до нас книг Бедреддина «Варидат» наиболее известная?

В середине нашего, двадцатого века буржуазные профессора пытаются противопоставить Бедреддина его ученикам, оторвать слово от дела; тщатся скрыть содержание его идей за религиозным языком его книг. Будто во времена, когда «политика и юриспруденция, как все остальные науки, оставались простыми отраслями богословия», когда «догматы церкви стали одновременно и политическими аксиомами, а библейские (равно как коранические. — Р. Ф.)тексты получили во всяком суде силу закона», [2] возможен был иной язык, чтобы донести до масс идеи социальной справедливости.

Богословы и в наши дни куда откровенней либеральных профессоров. Ибрагим Коньялы, например, призывает отмечать как праздник день, когда был повешен Бедреддин. «Если бы восстание шейха Бедреддина победило, — пишет он, — мир еще пятьсот лет назад столкнулся бы с красной опасностью». И приносит «дань уважения султану Мехмеду Челеби и его товарищам по оружию за то, что они пять веков назад вырвали корни коммунизма из турецкой земли».

— У почтенного богослова, как говорится, пахлава вы пала изо рта, — смеется шофер Кемаль. — Столько лет социалистам в Турции кричали: «Корни за границей, корни за границей!» А он проговорился: оказывается, еще пятьсот лет назад их пытались выкорчевать из нашей земли…