Товарищ Сталин председательствовал в этой комиссии. И здесь его простота проявилась еще ярче. Началось с того, что он отодвинул стол, который стоял слишком близко к трибуне.

— Так лучше будет проходить, — сказал он.

Этот простой, деловой жест и несколько теплых слов приветствия как-то сразу разбили ту скованность, которая вначале овладела всеми нами.

Я не попросила слова, но на этот раз не по природной застенчивости, а просто потому, что, как я ни вчитывалась в текст Конституции, я ничего не могла прибавить к этому монументальному произведению человеческой мысли, в котором с предельной четкостью было сформулировано все, о чем мечтало человечество.

Да и те, что выступали тогда, в частности товарищ Вышинский, говорили только о деталях.

Но каждого из выступавших товарищ Сталин выслушивал очень внимательно.

Запомнила один факт: когда редактировалась 122-я статья о женском равноправии, Корчагина-Александровская, со свойственной ей экспансивностью, воскликнула:

— Это самая замечательная из всех статей!

Товарищ Сталин улыбнулся и сказал:

— Очень рад, что она вам нравится.

Мы огорчались, что наше дело близится к концу.

В заключение Иосиф Виссарионович сказал:

— Ну, вот, и кончили, спасибо за совместную работу.

Но нам все не хотелось уходить, хотелось как-то продлить это ощущение совместной работы. А я все обдумывала, как передать товарищу Сталину детское письмо, и волновалась, как маленькая девочка.

Пошла за советом к Николаю Александровичу Булганину. Он мне сказал:

— Поднимитесь на трибуну и передайте.

Я растерялась: стала обдумывать, как подойду да с чего начну, и, конечно, упустила момент. Товарища Сталина окружило несколько женщин, в том числе Корчагина-Александровская, которая не выдержала обуревавших ее чувств и обняла его. Он скоро ушел.

Остался Вячеслав Михайлович Молотов. Куда девалась моя застенчивость! Я подошла и стала ему рассказывать о настроении ребят, о нашем обязательстве. Он предложил мне передать наши письма.

Но мое не было достаточно отредактировано, я думала воспользоваться им только как конспектом в личном разговоре.

Словом, письма наши я передала только на другой день через Секретариат и с волнением следила за путешествием нашего пакета на трибуну и за выражением лица Иосифа Виссарионовича, когда он его читал. Лицо его было вдумчиво и серьезно.

И год этот, конечно, был у нас в школе лучшим годом в смысле выполнения всех обязательств, которые мы взяли на себя из любви к родине и к товарищу Сталину.

После того я много раз видела его, но чувство волнения и подъема при встречах никогда не ослабевает.

Запомнился мне также еще один день — когда я сама поднялась на трибуну рядом с товарищем Сталиным, для того чтобы от имени трудящихся женщин сказать последнее прости Надежде Константиновне Крупской.

Глубокая скорбь и волнение, оттого что я должна говорить с мавзолея Ленина, почти лишили меня дара слова. Я поднялась на трибуну и поклонилась товарищу Сталину, стараясь подавить волнение. Тогда он, точно догадываясь о моем состоянии, тепло пожал мне руку.

Это пожатие сразу вернуло мне силы и спокойствие. Я не столько поняла, сколько вдруг почувствовала, что и Сталин, и те тысячи людей, что стоят на площади, и те миллионы, что живут во всей стране, что все мы — одно монолитное целое и что я тоже частица этого целого, — и как же может тебе при этом нехватить сил, если ты черпаешь их из этого неиссякаемого источника?

И в самом деле, силы мои удесятерились, точно большая волна подхватила меня и понесла. Слова пришли сами, и, действительно, в эту минуту я говорила не за себя, а от лица всего народа. Такое единение, конечно, возможно только в нашей стране.

Третий, особенно запомнившийся мне момент, — это когда мы слушали наказ товарища Сталина перед выборами в Верховный Совет.

Каждый из нас сознавал ответственность, которая лежит на нас, народных избранниках, перед народом, которому мы обязаны служить.

Высказывалось на эту тему так много людей, сказано было так много мудрых слов, но товарищ Сталин, как всегда, сказал самое главное.

Особенное впечатление произвели его слова о том, что надо быть честным и правдивым, как Ленин.

Он говорил о Ленине с такой подчеркнутой скромностью, так отодвигая и забывая себя, как может говорить только ученик об учителе.

И он был потрясающим — этот урок скромности, данный нам тем, кто для нас равнозначен Ленину и кто вместе с ним — самое дорогое для нас в мире.