— Вот и мясо. Пожарим все, а то испортится. Дорога впереди длинная. Как стемнеет, сразу ляжем. Выйти нужно до рассвета. Где наши бригады, мы не знаем. Какие обстоятельства определяют их движение, сейчас сказать не могу. Будь у меня карта, я бы установил возможное направление. Но у нас есть только нос! — Голый говорил как во сне.

— Найдем. Нам не привыкать.

— Где бы мы ни были, борьба зовет нас. Надейся на меня, товарищ. Третий год брожу я по горам и долинам. Эх, огонь, огонь, отец родной. Гори, гори ярче. Теперь уж скоро и жар будет. Эх, браток, браток…

— Что?

— Пойдем со мной в Банью. Вот увидишь картошку! Картошка! Какая у нас картошка! Захочешь умереть с голоду и не умрешь! Невозможно. Печешь себе картошку в лесочке. На углях печешь. Можешь и сварить, коли есть в чем. Можешь и пожарить на масле, а то и свининкой или говядинкой сдобрить.

Снаружи послышался тихий шорох.

Голый мгновенно, даже не взглянув на дверь, бросился к пулемету и направил его в сторону выхода.

Мальчик тоже схватился за винтовку, хотя и не так стремительно. Но тут же опустил ее. Он стоял ближе к двери и видел, что в нее просунулась старушечья голова.

— Бабка! — воскликнул он.

В двери показались седые волосы, а затем морщинистое лицо.

— О! — удивился Голый, но тут же взял себя в руки. — Заходи, мать, — сказал он и быстро положил пулемет.

Старушка оперлась о косяк:

— Говорила я, что наши.

— Кому говорила?

— А так, сама себе.

— Разве ты одна?

— Одна я. Как есть одна.

— Правда?

— Правда, истинная правда!

— А в селе есть фашисты?

— А что им теперь здесь делать, будь они прокляты!

— Тогда заходи. Мы, видишь ли, ужин готовим. Не знали мы, что здесь хоть одна живая душа есть. Входи, входи. На дворе хоть и не холодно, но не так уж и тепло. Как же это ты одна живешь?

— Никого не осталось. Кого убили, кого увели, кто с партизанами ушел.

— Вот как!

— Да, так. Сначала пришли итальянцы, пожгли дома, людей выгнали. За ними пришли четники. Снова стали жечь дома. Человек десять убили. Вот под этим дубом и застрелили, сказали: другим на устрашение. Ну, а когда сюда немцы подошли, люди оставили село и ушли с партизанами. А моих немцы убили.

— А ты, значит, осталась?

— Да.

— А чего ж ты одна осталась? — гнул свое Голый, не замечая, как бередит рану в душе старухи.

Старуха нахмурила лоб, пошевелила губами: глаза ее растерянно заморгали.

— Сама, видно, не знаешь. Ну, да ладно. Дрова прогорели, давай мясо жарить. — И, понизив голос, сказал мальчику: — Выйди погляди, что на дворе.

Мальчик тяжело поднялся и вышел. Голый, поворошив огонь, выгреб немного углей в сторонку.

— Хороши угольки, мать. А нет ли у тебя, товарищ, немного соли?

— Соли?

— Ну да, соли.

— Немножко есть.

— Есть?

— Есть.

— Вот здорово! Может, и муки немного есть?

— Есть.

— Принеси, — попросил Голый, пристально глядя на старуху.

— Хорошо.

В дверях показался мальчик.

— Горит! — сказал он.

— Что горит? — вскинулся Голый.

— Солнце заходит.

— Да ну!

Солнце коснулось горы. Оно горело живым огнем на самом гребне в сине-оранжевом небе. Казалось, пламя расплавит гребень и пробьется далеко внутрь, растапливая твердь земли.

— Смотри в оба, — оказал Голый и добавил:

Ступай, ступай, смотри в оба.

Мальчик с винтовкой наперевес двинулся вокруг дома. Там, где садилось солнце, небо и горы были в румяном отсвете зари. А всю остальную землю и небо над ней заливал ровный свет, не дающий тени. Вдоль улицы недвижимо, словно в глубоком сне, стояли пять или шесть домов с провалившимися крышами, опаленные деревья, кусты. Нигде никаких признаков жизни. Ничто живое здесь не могло появиться. Ничто живое не могло возникнуть даже в мыслях. Природа стала чужой человеку. И мальчику казалось, что неодушевленный мир смотрит на него во все глаза. Казалось, что он может открыть по нему огонь. В страхе он пробирался вдоль самой стены, свернул за угол и очутился у восточной стены дома. Он увидел глыбы камней, за ними скалы и заросли акации, явно непроходимые. Но и оттуда могла со свистом вылететь пуля, могли кинуться на него шестеро вражеских солдат. За домом тоже стояла живая изгородь, над ней поднимались скалы. На западе темнели развалины домов. Соседний дом был разрушен до основания. Следующий за ним, некогда, видимо, зажиточный, с хлевом и сараем, был разрушен больше чем наполовину. Позади дома карабкался в гору маленький, разоренный садик, заросший терновником. Огонь опалил и дубы над домом. Значит, пламя бушевало высоко над кровлей. Сейчас она безжизненно провисла между стенами. Мальчика не покидало ощущение, что жизнь здесь не исчезла, а лишь затаилась с какой-то определенной целью. Поле внизу пропадало за поворотом, пустое, чуть расцвеченное весенней травой.

Он заметил старушку — она кралась вдоль ограды ко второму дому. Раза два она оглянулась, но мальчика не увидела: его скрывала невысокая опаленная огнем слива. Старушка махонькая, а держится прямо и бодро. Кофта и юбка на ней в заплатах, но суконные, теплые. Руки она спрятала под передником и живо перебирает ногами.

Мальчик пошел за ней, прячась за выступы стен, кусты, стволы деревьев. Неожиданно среди развалин старушка пропала. Он побежал за ней, проваливаясь в рыхлом слое щебня и мусора. Скоро у него отчаянно забилось сердце, дыхание сперло. Он остановился, хватая ртом воздух. Колени подгибались. Мальчик испугался, что потеряет сознание, и прислонился лбом к стене. В голову ударила холодная волна. Он пошатнулся. Держась за стену и нагнувшись чуть ли не до земли, чтобы кровь прилила к голове, он поплелся дальше. Старуха как сквозь землю провалилась. Он прошел через пробоину в стене и оказался в кухне. Там еще стоял очаг, в углу лежал большой кувшин. Крыши не было. Вековая копоть покрывала стены. Отсюда он перешел в горницу. Она была завалена черепицей и штукатуркой, будто весь дом обрушился именно сюда. Мальчик уже выбирался на улицу, как вдруг сзади его обхватили большие сильные руки.